- Бу, бу, бу…
- Слушай, - сказал Казик все с тем же выражением брезгливости на лице. – Я – мужик, а ты – баба… - он возвышался над ней, как гора. – Мужику я бы просто дал в морду.
- Или он вам, - сказала Комякова.
- Я, - ухмыльнулся Казик и повторил. – Я мужик, а ты – баба. Поняла? – и для убедительности потер что-то между пальцами, а потом на это что-то, превратившееся в труху, дунул. – Поняла?
Этим все было сказано. Так простой парень, Казик, объяснил Комяковой то, что не могли объяснить другие.. И она была ему по-своему благодарна.
Сентябрь выдался дождливым… Комякова исправно теперь платила Казику свою хазарскую дань, но отношения с ним уже были безнадежно испорчены. В палатки или под навес было не попасть и как-то, глядя на унылое лицо Киры под зонтиком, на закрытый целлофаном неподвижный товар, Комякова сказала:
- Хватит, закрываем лавочку.
И они лавочку закрыли. Оставшийся товар Комякова
отдала кому-то за полцены.
Лето, изумительное лето на даче, то лето, о котором Кира мечтала всю зиму, ради которого и есть смысл жить на этом свете, полное цветов и плодов земли, птичьего щебета, шелеста трав, запаха и вкуса, звездного августовского неба, было потеряно безвозвратно, ушло, слилось с прошлым… Но в тайнике, под постельным бельем, у Киры лежала пачка денег, и это грело ей душу. «Все еще будет,» – думала Кира.
Отпуск она взяла в октябре, подготовила к холодам дачу и сделала ремонт в квартире, хороший такой ремонт, если и не евро, то что-то в этом роде. Купила себе новую зимнюю одежду и была почти счастлива.
Комякова уехала отдыхать в Турцию, да и сгинула… Целый ряд лет Кира о ней не слышала. Звонила иногда по старому телефону, но телефон не отвечал.
Тесны границы текста, скупы, сухи, безжизненны слова… Как передать, что чувствовала Комякова собираясь в Турцию… Да и не собиралась она вовсе, лежала, как парализованная всю ночь, перемалывая в душе то, что можно было бы назвать одним словом – отчаяние. А потом, в лихорадочной спешке, запихивала в дорожную сумку скомканную одежду, трусы, лифчики, косметику, початую банку растворимого кофе, который просыпался по дороге и перемешался с тряпьем. Она пролила кофе на светлую холщевую юбку, замывала это пятно водой, да так и поехала с коричневым потеком на боку. Забыла дома билет и паспорт, и возвращалась за ними почти от аэропорта, в последний момент, с трясущимся сердцем и трясущимися руками, вскочив в самолет… «Если начинаешь падать, падаешь уже до конца… Я вышла из игры, вышла из игры, вышла…» – повторяла себе Комякова.
Но отчаяние не выдерживает длительности и, теряя накал, бывает, переходит в скуку. Через день она уже томилась в номере отеля курортного турецкого городка. Дышать было нечем. Турецкое солнце поджаривало через спущенные жалюзи. К тому же сломался кондиционер. Она вызвала горничную, особу славянского происхождения, то ли полячку, то ли украинку – это ее не интересовало – и потребовала администратора. На ужасном английском она заявила, что разнесет вдребезги этот отель, а вместе с ним и всю Турцию, если ей его немедленно не починят.
Все ее здесь томило, все не нравилось, все раздражало. Даже море, особенно почему-то море… Прекрасное, бесстрастное, и само по себе. Когда тяжело на душе, хочется сочувствия даже от природы. Но чего-чего, а сочувствия она дать не может. Ей можно восхищаться, перед ней можно преклоняться… И это все. Бессмертное равнодушно к слезам смертных.
Было много русских, точнее бывших советских. («От них не убежишь,» - думала Комякова) Одна пара сидела с ней за одним столиком. Он – неуклюжий, коренастый, насупленный парень, и она – плоская, как камбала, с глазами немного на выкате. Парень все что-то требовал, неприятным, ворчливым голосом – то подогреть, то охладить, и посматривал на официанта с особым, высокомерным выражением.
Помолчал бы, - думала о нем Комякова. В глазах ее появился мрачный огонь. – Небось у себя в Пензе жрет переперченные пельмени и еще похваливает. И, когда в очередной раз он опять за чем-то послал официанта, она не выдержала и сказала:
- Что? Оттягиваетесь за убогое детство?
