По лицам было видно, что у них только что произошла жаркая схватка. Может быть, праздничный шум в соседнем зале послужил причиной их споров.
Лейтенант поднял бокал и, ядовито улыбаясь, произнес тост:
— За барона фон Гольдштейна! Ура!
— Франц, прошу тебя, перестань, не смейся над бароном, — сказал ему больной. — Ты уже пьян.
— Нет, я не пьян, — ответил Франц. — Я пью по-русски, и поэтому я не буду пьян. Вот как они пыот: раз — и готово!
Он опрокинул в рот сразу полстакана.
— Нет, Генрих, — обратился он после этого к больному, — ты говоришь, что я сбиваюсь с пути германца… Нет, никогда… Я, как старый фронтовик, думаю вот что: сейчас спасение наше важнее всякой победы, но я боюсь и спасения. И выходит — мы уничтожали чужую революцию и нажили… свою. Это факт.
— А что же делать, по-твоему? — спросил больной.
— Не знаю! Не нужно было бросать в этот пожар армию. Революция — это страшное пламя, тот, кто тушит пожар, как правило, обгорает сам.
— Да, — майор опустился на скамью, — если каждый из нас будет так смотреть на вещи, что из этого получится?
— Анархия! — бросил больной.
— Перестань, Генрих, к чему такие слова? — успокаивающе сказал больному майор и, повернувшись к лейтенанту, произнес: — Нужно меньше говорить про это, гусары не должны ничего знать.
— Может быть! — захохотал Франц. — Солдаты лучше нас знают, что происходит в Германии, они упорно поговаривают об арестах офицеров. Они готовятся к выборам в комитеты, а это значит — в Германию с красным флагом пойдем.
— Сомневаюсь, — бросил майор. — Все же странно ты говоришь, Франц, и смеешься, тебе как будто самому очень хочется революции.
— Она мне не страшна. Она разобьет ложь, которой мы ослеплены. Может быть, революция позволит народу покончить с тем сумасшедшим бредом, которым болеет Германия.
— Вот так чудесно, — удивленно размахивал руками больной, — вот так офицеры! Не хотят войны! Идите вы все к черту!.. Мы уничтожим революцию! Я буду воевать до тех пор, пока не завоюю весь мир!
Он приподнялся и, потрясая руками, проговорил:
— Вы только вообразите, что было бы, если бы Германия стала покорительницей мира!
Франц покивал головой, лукаво глядя на молоденького офицера, и насмешливо заметил:
— Наверно, тогда бы ты получил город и гроб в придачу.
Майор, усмехаясь, достал из-под кровати новую бутылку, молча раскупорил ее, палил себе вина.
— Мне непонятно, — обращаясь к Францу, заговорил он, — как ты можешь так говорить: ты же офицер! Ты должен бить своих врагов!
— А кто же враги?
Вмешался больной, сказав с тревогой:
— Перестаньте говорить о политике, это может кончиться плохо. Франц, за такие разговоры ждет петля. У барона фон Гольдштейна она наготове.
— Не пугай меня бароном! Смотри, как бы он первым не повис в петле! — Франц схватил бутылку и размахнулся.
Офицеры вскочили.
Больной офицер подбежал к Францу, выхватил у него из кобуры наган и истерично закричал:
— Прекрати!.. Замолчи!.. Убью!..
3
Сводный оркестр невпопад грянул «Гром победы, раздавайся…» Собравшиеся шумно рассаживались за столами, протянувшимися через весь зал. Блестели хрустальные вазы, увенчанные свежими крымскими фруктами: золотистые кисти муската и шашлы свисали с них, касаясь белоснежных скатертей. Многочисленные бутылки ярко горели золотыми горлышками. Огромные фарфоровые вазы с живыми цветами высились на столах.
На почетное место важно уселся генерал Гагарин; справа от него — Пуришкевич, слева — барон фон Гольдштейн. Пуришкевича окружали русские офицеры, барона фон Гольдштейна — немецкие.
Старшина вечера Месаксуди развлекал Пуришкевича. Бок о бок с ним сидела Ирина Крылова — стройная, красивая женщина. Она была в белом дорогом платье. Ее красивые плечи были окутаны мягким горностаевым палантином.
Ирина Крылова, врач по образованию, была приглашена Месаксуди на этот вечер со своим отцом, известным петроградским профессором-хирургом, который поставил на ноги безнадежно больную мать Месаксуди.
Лакеи в черных фраках неслышно разносили напитки, подавали жаркое….
Музыка внезапно смолкла.
Гагарин поднялся, и обернувшись к Пуришкевичу, торжественно произнес:
