Пушкин заметил перемену в его настроении и спросил:
– Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?
– Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся! – пылко проговорил тот.
– Ну, спасибо, – с мягкой улыбкой ответил ему Пушкин.
Но по-видимому, он однажды только и обольстился надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо:
– Скоро ли конец?
Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Пробыв у больного до четвертого часу, я снова его оставил на попечении доктора Даля и возвратился к нему около семи часов вечера.
Так как эту ночь предложил остаться при больном доктор Даль, то я оставил Пушкина около полуночи. Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом.
Пришедший вслед за мной доктор Арендт подтвердил мои опасения. Около полудня больной спросил зеркало, посмотрел в него и махнул рукою. На лице его уж лежала печать смерти.
Пушкин неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все ходили к нему только по его желанию. Нередко на вопрос:
– Не угодно ли вам видеть жену, или кого либо из друзей.
Он отвечал:
– Я позову.
Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой болотной северной ягодой. Он с большим нетерпение ее ожидал и несколько раз повторял:
– Морошки, морошки…
Наконец привезли морошку.
– Позовите жену, – сказал Пушкин, пусть она меня кормит.
Он съел две-три ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал – довольно и отослал жену. Лице его выражало спокойствие.
Это обмануло несчастную его супругу, выходя, она сказала мне с трогательной надеждой:
– Вот увидите, что он будет жив, он не умрет.
Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.
– Хорошо, – сказал он и потом несколько погодя промолвил, – Жизнь кончена!
– Да, кончено, – сказал доктор Даль, – мы тебя поворотили,
– Кончена жизнь, – возразил тихо Пушкин.
Не прошло несколько мгновений, как вновь заговорил:
– Теснит дыхание.
То были последние его слова. Оставаясь в том же положение на правом боку, он тихо стал кончаться, и – вдруг его не стало.
В комнате воцарилась тишина. Потом доктор Арендт, сверив время, констатировал смерть. Совершив все необходимые процедуры, мы повернули тело поэта на спину и, закрыв ему глаза, скрестили на груди руки. Арендт и Даль посмотрели на меня, как бы прося пригласить для прощания супругу. Молча кивнув, я вышел из кабинета.
Я прошел в комнаты к Наталье Николаевне.
Вместе с ней в комнате была княгиня Вяземская, бледная, но спокойная. Наталья Николаевна с безумным видом переводила взгляд, смотря то на нее, то на меня.
– Пушкин умер? Скажите, скажите правду! – спрашивала она.
Княгиня, быстро поняв все, решительно подошла к ней и крепко сжала несчастную в объятиях. Она не могла произнести ни слова.
– Умер ли Пушкин? Все ли кончено? – высвобождаясь из ее цепких объятий, проговорила Наталья Николаевна, глядя на меня.
Я склонил голову в знак согласия.
– Умер.
Она закрыла глаза, призывала своего мужа, говорила с ним громко; говорила, что он жив; потом кричала:
– Бедный Пушкин! Бедный Пушкин! Это жестоко! Это ужасно! Нет, нет! Это не может быть правдой! Я пойду посмотреть на него!
Теперь ничто не могло ее удержать. Она через весь дом побежала к нему, распахнув дверь кабинета, бросилась на колени, то склонялась лбом к оледеневшему лбу мужа, то к его груди, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить от него ответ. Княгиня прошептала мне, что опасается за ее рассудок и здоровье.
Страдание придавало романтический окрас наружности молодой красавицы, делая эту женщину похожей на святую кисти Риберы или Бернини… Мучения душевные перешли в нервное расстройство, и у Натальи Николаевны вновь сделались судороги, столь сильные, что тело ее выгибало колесом, а ноги ее подтягивало к голове. Мне стало ясно, что опасения княгини были не беспочвенны.
