Но я никогда не позволяла никому ничего сверх разрешенного приличиями. Ах, Саша твердил мне о любви… Называл меня своим богом, которому он поклоняется, которому верит всем сердцем. А была ли я достойна этой любви? Но его ужасная ревность!.. Сам государь предупреждал меня о том, как он невероятно, отчаянно ревнив… Если не было повода, то он придумывал его. Жорж Дантес – он для меня ничего не значил!
Княгиня Вяземская стала успокаивать Наталью Николаевну, подтверждая ее невиновность.
– Я чувствовала к Дантесу не более чем род признательности за то, что он постоянно занимал меня и старался быть мне приятным. Сашина фантазия, его фантазия поэта обернулась для меня проклятием. Ведь я не виновата!.. – И она снова закричала и зарыдала как раненое животное.
Я накапал Наталье Николаевне опия. Слушать ее горестные сетования больше не было сил.
– Он так мало делился со мной своими мыслями, – продолжала говорить Наталия Николаевна уже успокаиваясь. – Я так мало знала о том, что творилось у него в душе. Да, я много его моложе, я необразованна, у меня нет опыта, я не умна… Ольга, сестра его, однажды с чего-то вдруг сказала, что боится, что он и до срока лет не доживет. Не дожил… Но я его супруга, жена! А я ничего не знала про дуэль, он мне не сказал…
– Наталья Николаевна, это свидетельствует о его любви и заботе, а не о недоверии. Ведь вы ничего бы уже не могли изменить.
– Не могла… Ах, как тяжело! – воскликнула она.
Опий начинал действовать. Прекрасные глаза ее туманились, она засыпала. Княгиня осталась сидеть рядом с ней, заботливо поглаживая молодую вдову по волосам.
* * *
В течение трех дней, в которые тело поэта оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснилось пестрой толпой вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях приходили поклониться праху любимого народного поэта. Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести.
Что касается петербургского общества, то там мнения разнились. Встречал я тех, кто искренне сожалел о краткости блестящего поприща поэта. Но слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга. Порой утверждали, что Пушкин был уже давно потерян для поэзии, близкие знакомые возражали, находя среди последних его творений мелкие стихотворения и поэму прекрасные донельзя.
– В его поэзии сделалась большая перемена, прежде главные достоинства его были удивительная легкость, воображение, роскошь выражений, в последних же произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обилие великих, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает, и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения, – говорил седой благообразный старик, заливаясь слезами. – Плачь, мое бедное Отечество! Не скоро родишь ты такого сына!
Находились и те, кто вставал на сторону второго дуэлянта, Дантеса, гнусного обольстителя, называя его поведение «рыцарским». Впрочем, этот француз действительно был очень хорош собою, красота внешняя для глупцов значимее красоты души. К тому же Пушкин вел себя столь опрометчиво, что сам дал врагам своим оружие против себя.
Отпевали поэта на Конюшенной. Стечение было многочисленное по улицам, ведущим к церкви, и на Конюшенной площади; но народ в церковь не пускали. Едва достало места и для блестящей публики, коей прибыло с избытком. Тут и там слышал я знаменитые фамилии и громкие титулы, показали мне послов испанского, австрийского, саксонского… Были там и чины двора, министры некоторые, даже и те, которые при жизни поэта считались его недоброжелателями. Были на отпевании актеры, журналисты, авторы… Юные дарования, надеявшиеся печататься в «Современнике», плакали о крушении своих мечтаний. Все товарищи поэта по Лицею явились. Друзья на руках вынесли гроб; но желавших так много, что теснотою у одного из них разорвали фрак. Я узнал, что после его смертные останки повезут в монастырь около псковского имения, где погребены все Ганнибалы: Пушкин хотел непременно лежать там же.
