Постепенно приступ миновал и больная обрела способность изъясняться более внятно. Опираясь на меня, Наталья Николаевна прошла в свою спальню. К счастью, большую помощь оказала тут княгиня Вяземская, дама в высшей степени благоразумная и стойкая. Он взяла на себя заботу о бедной Наталье Николаевне, находившейся в самом плачевном состоянии духа.
А в сенях дома уже собралась толпа: многочисленные знакомые, коллеги по журналу «Современник», кредиторы, да и просто зеваки, собрались, желая узнать, каково состояние здоровья больного. Многие изъявляли желание с ним попрощаться. Естественно, я не мог, да и не хотел, сообщить им ничего и, продравшись сквозь толпу, вернулся в «каморку». Арендт и Даль молча сидели подле Пушкина. Пушкин держал Даля за руку. Все молчали, лишь только больной почасту просил ложечку холодной воды, кусочек льду и всегда при этом управлялся своеручно – брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приговаривая:
– Вот и хорошо, и прекрасно!
Иногда он делал распоряжения, отписывая своим друзьям те или иные вещи, в качестве памятных подарков. Вашему покорному слуге досталась памятная «скучная книга» и та самая тяжелая трость с серебряным набалдашником, которая так плохо исполнила свою роль. Хотя, если бы овдовели обе сестры, разве было бы лучше?
Собственно, от боли Пушкин страдал, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что нужно приписать воспалению брюшной полости, а может быть, еще более воспалению больших венозных жил.
– Ах, какая тоска! – восклицал он, когда припадок усиливался, – сердце изнывает!
Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку – и, не дав кончить того, останавливал обыкновенно словами:
– Ну, так, так, хорошо; вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!
Вообще был он послушен как ребенок, делал все, о чем я его просил.
– Кто у жены моей? – спросил он между прочим.
Я ответил, что за ней смотрит княгиня Вяземская, и добавил:
– Много людей принимают в вас участие – зала и передняя полны.
– Ну спасибо, – отвечал он, – однако же скажите жене, что все, слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят.
Я спросил его, не хочет ли он видеть своих друзей.
– Зовите их, – отвечал он.
Жуковский, Виельгорский, Вяземский, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались.
– Что сказать от тебя царю, – спросил Жуковский.
– Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, – отвечал Пушкин.
Жуковский и Арендт вскоре отбыли к государю, доложить о положении дел и испросить высочайшее прощение умирающему.
Пушкин спросил, здесь ли Плетнев и Карамзины. Они вошли и попрощались с умирающим.
Потом Пушкин потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал:
– Смерть идет.
Он не ошибался, смерть летала над ним в это время, но Пушкин еще держался за жизнь, ожидая известий от государя.
– Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, – говорил он.
Наконец доктор Арендт приехал с запиской от императора: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки», – всемилостивейше написал ему добрый наш государь. Действительно, впоследствии он заплатил все долги несчастного поэта и выделил его жене и детям пенсион. Все восхищались благородством императора.
* * *
Проведя у постели Пушкина бессонную ночь, в одиннадцатом часу утра я оставил его на короткое время, и даже простился с ним, не полагая найти его уж в живых по моем возвращении. Но по возвращении моем в полдень больной был еще жив. Мне казалось, что он стал спокойнее, руки его казались теплее и пульс явственнее, но и боль в животе ощутимее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он охотно брал лекарства, заботливо спрашивал о жене и о детях.
Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений приставили мы Пушкину двадцать пять пиявок. Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче. Это обмануло доктора Даля. Он ухватился за надежду, как утопающий за соломинку.
