Я принялся уговаривать его, твердил что-то о церкви, о смирении. Рекомендовал уехать в деревню.
– Я просил отпуск, мне не дали, – несчастным голосом ответил Пушкин. Лицо его изменилось, приняв горестное, почти детское выражение. – Он меня не отпускает.
– Кто? – спросил я.
– Государь император. Я пробую не вывозить жену, император меня тут же в этом упрекает. Он тоже имеет на нее виды. – Взгляд Пушкина снова стал безумным. – Красота Натали привлекает всех. А как мне мериться с государем? Он тут всему хозяин… Царь ухлестывает за моей женой, как обычный офицеришка!
Я отвел глаза, вспоминая рассказ Натальи Николаевны о добрых советах государя. Печальная ситуация в императорском семействе была мне в общих чертах известна. После пяти тяжелейших родов императрицы врачи предупредили, что следующие роды могут стать для нее последними: хрупкий организм этой смелой и сильной женщины не вынесет нагрузки. Любя свою законную супругу больше жизни, государь добровольно отказался от половых с ней сношений, но сам, будучи молодым и физически сильным мужчиной, не мог принять «монашеский» обет. Увы, его любовные похождения слишком часто становились предметом сплетен и давали повод каждому супругу подозревать свою жену в неверности. Наше время, и петербургское общество в особенности, не может служить образцом нравственности, в распоряжении государя всегда были изрядное количество светских прелестниц, имевших сговорчивых неревнивых мужей. Жестоким и абсурдным было подозревать государя в попытках соблазнить скромную красавицу, бывшую женой того, кого он неоднократно называл своим другом. Я попытался довести эту мысль до пациента, но безуспешно. Пушкин ничему не верил.
Боюсь, что этот разговор даже несколько навредил нашим отношениям. Мы стали реже видеться.
* * *
Между тем сделанный Пушкиным вызов стал известен Василию Андреевичу Жуковскому и князю Петру Андреевичу Вяземскому, близким друзьям Александра Сергеевича. Все они старались потушить историю и расстроить дуэль. Геккерн, между прочим, объявил Жуковскому, что если особенное внимание его сына к госпоже Пушкиной и было принято некоторыми за ухаживание, то все-таки тут не может быть места никакому подозрению, никакого повода к скандалу, потому что барон Дантес делал это с благородной целью, имея намерение просить руки сестры госпожи Пушкиной, Екатерины Николаевны Гончаровой.
Удивление Пушкина было невыразимое; казалось, что все сомнения должны были упасть перед таким доказательством, что Дантес не думает о его жене. Но Пушкин не поверил сей новой неожиданной любви; а так как не было причины отказать в руке свояченицы, тридцатилетней девушки, которой Дантес нравился, то и было изъявлено согласие.
Однако грядущая свадьба отнюдь не пресекла сплетни, а, напротив, подлила масла в огонь. Никто не хотел верить, что Дантес женился по своей воле. Екатерина Николаевна, рослая, статная и даже схожая с чертами со своей прелестной сестрой, красотой в целом не отличалась. О ней говорили, что она смахивала на иноходца или на ручку от помела. Дантес же, которого мне мельком довелось увидеть, был малый смазливый, из тех, что женщинам нравятся. Однако же не всегда мы выбираем, руководствуясь лишь внешней привлекательностью, порой надежным основанием для счастливого брака служат совсем иные черты. Увы, петербургский свет этого понять не мог! Не мог понять этого и бедный Пушкин, видевший в женщинах лишь хорошеньких, но пустых созданий. Он не поверил сей неожиданной любви; ревность его продолжалась, и в душе его не наступило спокойствие.
Мы виделись еще раз. Наталья Николаевна казалась вполне умиротворенной. Она рассказывала о детях, о подрастающей младшей дочке, которая, слава Богу, была здорова. С гордостью говорила о том, что написала брату и тот выделил ей содержание, так что теперь материально их семье станет лучше благодаря ее заботам. Я хвалил ее благоразумие, давал медицинские советы.
Молодая женщина приободрилась и принялась рассказывать о какой-то шубке из голубого песца, стоящей восемьсот рублей, которую ей дарит тетушка. Эту шубку надобно было купить непременно в Москве.
