Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - страница 52

. Это соображение подкрепляется тем, что записи на двух листах, — по-видимому, случайно сохранившихся из состава «Второй масонской», — были сделаны в марте 1821 года и имели дневниковый характер. Вторая масонская тетрадь заполнялась до начала 1823 года. Таким образом, пушкинское утверждение о том, что «в 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею», следует понимать как работу над кишиневским дневником, а вовсе не как работу над АЗ.

Сам поэт «биографией» называл, видимо, весь комплекс своей автобиографической прозы, в том числе дневник 1821–1823 годов. Между тем только разделение этого комплекса на два объекта различной жанровой природы — на дневник и записки — способно внести ясность в вопрос, когда и какие именно автобиографические материалы Пушкин уничтожил, а какие сохранил. Так, можно определенно утверждать, что кишиневский дневник 1821–1823 годов Пушкин уничтожил, а АЗ, работа над которыми приходится на 1824–1826 годы, — нет.

Предложенное разделение автобиографической прозы позволяет объяснить названную самим поэтом (и оспоренную позднейшими исследованиями) дату уничтожения «автобиографии»: «конец 1825 года, при открытии несчастного заговора». Если под «автобиографией» понимать кишиневский дневник, а не АЗ, пушкинское указание верно. Именно и только тогда поэту, который полагал, что и «он сам от жандарма еще не ушел», имело смысл уничтожить свои дневниковые записи, в которых рассказывалось о неизвестных следствию и, по всей видимости, известных Пушкину обстоятельствах деятельности декабристов из Кишиневской управы Союза Благоденствия и, возможно, Южного общества. Так, на случайно сохранившихся листах из кишиневского дневника содержится запись о разговоре с Пестелем, датированная мартом 1821 года. Весь период ведения дневника — 1821–1823 годы — был временем активных контактов Пушкина с деятелями тайных обществ, В. Л. Давыдовым, И. Д. Якушкиным, К. А. Охотниковым, В. Ф. Раевским, М. Ф. Орловым. Дневник поэта не мог не содержать в себе информацию, которая была бы способна «умножить число жертв». Не уничтожить кишиневский дневник в тот момент, когда над поэтом нависла угроза ареста, было бы опасно, а уничтожить позже, когда эта опасность миновала, — нелогично.

Остается решить, что имел в виду Пушкин, когда рассказывал Нащокину о том, как ему пришлось уничтожить свои АЗ в тот злополучный момент, когда «за ним пришли», чтобы везти в Москву на встречу с императором. Исследователи уже подвергли эту историю анализу, приведшему к выводу об отсутствии в ней какой бы то ни было достоверности. Так, например, было отмечено, что в момент приезда посланного от псковского гражданского губернатора Пушкин находился в Тригорском, а не в Михайловском. Существует запись слов няни Пушкина Арины Родионовны о том, что поэт уезжал в Москву в такой спешке, что ничего не успел уничтожить. Наконец, известно, что к Пушкину приехал не грозный фельдъегерь, а просто посланный с поручением от гражданского губернатора Пещурова «человек»[331]. Рассказ Нащокина поэтому не соответствует тому, что мы знаем об отъезде Пушкина из ссылки.

В чем же тогда смысл признания, сделанного им Нащокину? Ведь в данном случае нет сомнения в том, что речь шла именно об АЗ, писанных в Михайловском, а не о кишиневском дневнике, поскольку именно о них он ранее рассказывал разным друзьям. Приходится сделать вывод, что пушкинский рассказ Нащокину — мистификация. На это указывает упоминание стихотворения «Пророк» в числе якобы уничтоженного. Среди московских друзей поэта бытовала и диаметрально противоположная история по поводу этого стихотворения — о том, что Пушкин якобы был готов вручить императору это сочинение, если бы их разговор получил неблагоприятное для поэта завершение.

В контексте таких недостоверных историй, поведанных поэтом своим московским друзьям сразу вслед за возвращением из ссылки, и необходимо рассматривать рассказ об уничтожении АЗ[332]. При этом важно иметь в виду, что об уничтожении АЗ Пушкин рассказал не только простодушному Нащокину, но и Вяземскому, которому об этом замысле сообщал, пожалуй, больше, чем кому-нибудь другому. И ему первому Пушкин поведал 14 августа 1826 года о сожжении рукописи: