, Сарданапал решает покончить жизнь самоубийством, что и осуществляет посредством самосожжения. Вместе с ним добровольно идет на смерть гречанка Мирра.
Действия Сарданапала постоянно противопоставляются тому, как на его месте поступил бы его великий предок Нимврод. И если про Нимврода Пушкин говорит, что «в его лице Байрон изобразил Петра Великого», если Семирамиду не прямо, но совершенно определенно Пушкин соотносит с Екатериной, то очевидным делается и то, о чем Пушкин прямо не говорит, но имеет в виду: в образе Сарданапала, внука мужеубийцы Семирамиды и правнука Нимврода, Байрон выводит своего современника, императора Александра. Тем более что изложенные выше черты характера Сарданапала и сюжетная канва драмы дают основания для подобного сближения. И никаким иным образом, кроме иносказательного, Пушкин не смог бы связать имена Екатерины и Александра с именами Семирамиды и Сарданапала, героев богопротивной, воспевающей самоубийство драмы Байрона.
Сразу отметим, что эта параллель не отмечена ни современниками Байрона, ни его комментаторами. Никто, кроме Пушкина, не увидел в Нимвроде Петра Великого, а в Семирамиде — Екатерину. При том, что, как показал в фундаментальном исследовании, посвященном русским интересам Байрона, М. П. Алексеев, это были действительно обширные и глубокие интересы, и что у Байрона были источники сведений о русской жизни и о личности императора Александра, которые делают возможным присутствие русской темы в «Сарданапале» со всеми выделенными выше деталями[319]. Вместе с тем, сам М. П. Алексеев, затронувший пушкинскую заметку о Байроне в своей работе, никак не прокомментировал содержащее, на наш взгляд, проблему пушкинское высказывание о том, что «в лице Нимврода изобразил он (Байрон. — И. Н.) Петра Великого».
Размышляя о том, имела ли место русская тема в драме Байрона «Сарданапал» или же она присутствовала только в творческом воображении Пушкина, нужно учитывать, что русский поэт смотрел на нее из 1827 года, тогда как писалась она в 1821 году, когда петербургское наводнение и Декабрьское восстание — события, «до странности» сближающие сюжет «Сарданапала» с русской историей, — еще не произошли.
Представляется, что ответ на этот вопрос нужно оставить исследователям творчества Байрона, нам же необходимо осмыслить значение этого «странного сближения» исключительно для самого Пушкина, а это должно стать темой отдельного исследования. Сейчас же отметим, что в 1827 году, в контексте работы на «Стансами», Пушкина привлекло в драме Байрона активное противопоставление двух царствований: «покорителя стихий», основателя Вавилона, сильного и властного Нимврода и «не совладавшего со стихиями», мягкого и пассивного Сарданапала. Естественно, первый ассоциируется с Петром Великим, а второй с императором Александром.
Соотнесение Петра со строителем Вавилонской башни Нимвродом сильнее всего обозначенное Пушкиным в «Медном всаднике»[320], также объясняет, откуда в черновиках произведения, писавшегося буквально в те же дни, что и «Медный всадник», — в «Сказке о золотой рыбке» — вдруг появляется образ Вавилонской башни:[321]
Воротился старик к старухе… Перед ним вавилонская башня. На самой верхней на макушке Сидит его старая старуха (III, 1087).
Об одной пушкинской мистификации
История о том, когда и при каких обстоятельствах Пушкин уничтожил свои «‹Автобиографические записки›» (далее: АЗ), существует в двух разных авторских версиях. Одна из них появилась приблизительно в 1830 году, когда, вступая в очередной этап работы над автобиографической прозой, Пушкин писал:
В 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я был вынужден сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностью дружбы или короткого знакомства. Теперь некоторая театральная торжественность их окружает и, вероятно, будет действовать на мой слог и образ мыслей (ХII, 310)
