Травестийна вся сцена «[другой] евхаристии», когда «милый брат» надевает «демократический халат» и наполняет чашу «Беспенной мерзлою струей». Конечно, халат появляется в послании не случайно, а как реминисценция из стихотворения П. А. Вяземского «Прощание с халатом» (1817), на что указал Б. М. Гаспаров[229]. При том, что облачение в халат у Вяземского имеет несколько иное значение, чем в пушкинском послании Давыдову (у Вяземского это облачение, в котором он пишет стихи), есть много общего в понимании того, что есть халат сам по себе. И у Вяземского, и у Пушкина это одежда, отличная от модной, носимой в свете, одежда освобождения от условностей и лжи. «На поприще обычаев и мод, / Где прихоть — царь тиранит свой народ, / Кто не вилял? ‹…›»[230] Это признание сродни признанию Пушкина в лицемерии. Таким образом, и у Вяземского, и у Пушкина надевание халата означает переход от лицемерия к истинным чувствам.
Переодевание — чрезвычайно важный мотив пушкинского поведения весны 1821 года. Как вспоминали кишиневские старожилы:
Пушкин… очень часто стал появляться в самых разнообразных и оригинальных костюмах. То, бывало, появляется он в костюме турка, в широчайших шароварах, в сандалиях и с феской на голове, важно покуривая трубку, то появится греком, евреем, цыганом[231];
или:
Бывало Пушкин часто гулял в городском саду. Но всякий раз он переодевался в разные костюмы… Серб или молдаван. В другой раз смотришь — уже Пушкин турок, уже Пушкин жид, так и разговаривает как жид…[232]
Переодевание в национальный костюм — это для Пушкина средство своеобразного вживания в природу того народа, костюм которого он надевал, своего рода культурное путешествие. Это также проявление «байронизма», поскольку Байрон был известен в Европе не только своим интересом к Востоку, но и портретом в албанском национальном костюме. В начале греческого восстания вся Европа обсуждала шлем в древнегреческом стиле, который заказал себе английский поэт. Явление «Байрона» вообще ассоциировалось у Пушкина со своеобразным маскарадом, как он писал в своей статье «О драмах Байрона» в 1827 году:
Он создал себя вторично, то под чалмою ренегата, то в плаще корсара, то гяуром, издыхающим под схимиею… (XI, 51).
И если в августе — сентябре 1820 года, когда создавалось стихотворение «Погасло дневное светило…», в позднейшей публикации определенное Пушкиным как «подражание Байрону», еще нельзя было говорить о серьезном знакомстве Пушкина с творчеством Байрона, то в марте 1821 года это можно было определенно утверждать. Как показало исследование В. Д. Рака, к этому времени, а именно между серединой октября 1820 года и февралем 1821 года, до Пушкина дошли сочинения английского поэта во французских переводах, изданные А. Пишо и Э. де Салем[233]. В конце марта 1821 года в письме А. А. Дельвигу Пушкин пишет другу: «Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел», — и добавляет: «Умертви в себе ветхого человека» (XIII, 26). Переодевание и стало своего рода «умертвлением ветхого человека».
Интерес к восточным культурам определил интерес Пушкина к восточным религиям, исламу и иудаизму. Это тоже своего рода байронизм, но не менее того результат первого непосредственного знакомства Пушкина с евреями и мусульманами, поскольку Кишинев и Крым, соответственно, были местами их компактного проживания.
При этом утверждение определенного равноправия мировых монотеистических религий — важнейший тезис произведения, которое было весьма актуально для Пушкина весной 1821 года; мы имеем в виду «Войну богов» Парни. Именно поэма Парни включает в себя историю о том, как шесть праведников разных конфессий — магометанин, иудей, лютеранин, квакер, католик и деист — оказываются перед воротами рая, в котором каждый из них находит себе «уголок»[234]. Примечательна исповедь деиста:
— Mais cependant quelle fut ta croyance?
— L’âme immortelle, un Dieu qui recompense
Et qui punit; rien de plus
(— И все же, какова была твоя вера?
— Бессмертная душа, Бог, что воздает
И карает, а более — ничего)
[235]Стихотворение также содержит неотмеченную цитату из Парни; так, строка послания «сын птички и Марии» есть автоцитата из «Гавриилиады» и одновременно реминисценция из «Войны богов»: «Fils d’un pigeon, nourri dans une êtable…» («Сын голубя, вскормленный в яслях…»)
