Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - страница 135
Оба мнения, Энгельгардта и Корфа (под криптонимом М.А.К.), привел в своей книге «Пушкин в Александровскую эпоху» П. В. Анненков. Вышедшая в 1874 году, незадолго до начала работы над «Братьями Карамазовыми», она во многом определила представления современников о Пушкине[787]. Здесь Анненков впервые опубликовал письмо Пушкина из Одессы к неизвестному, где поэт признавался в том, что «берет уроки чистого афеизма» (XIII, 92). Подробно говорилось об участии Пушкина в «Зеленой лампе», которую Анненков с полным основанием назвал «оргиаческим обществом»[788]. В отличие от первой своей книги, «Материалы к биографии Пушкина» (1855), во второй Анненков значительно менее активно проводил свою любимую мысль о моральном перерождении поэта, наступившем в Михайловском во время работы поэта над «Борисом Годуновым». Вместо того чтобы убедить современников Достоевского в профетическом, национально ориентированном характере творчества Пушкина и самой личности поэта, новая биография утверждала читателя в представлении о двойственности пушкинской личности. Сам Анненков осознавал этот эффект своей книги, хотя и видел свою творческую задачу в преодолении «дв[ух] противоположных воззрении[й] на Пушкина, существующи[х] доныне в большинстве нашего общества, из которых одно представляет его себе прототипом демонической натуры, не признававшей ничего святого на земле, кроме своих личных или авторских интересов, а другое, наоборот, целиком переносит на него самого всю нежность, свежесть и задушевность его лирических произведений, считая человека и поэта за одно и то же духовное лицо…»[789]. «Первый пушкинист» сокрушался в своей неспособности создать цельный образ Пушкина:
Понятно, что примирение этих противоречий, а также и разноречивых показаний свидетелей может произойти только тогда, когда будет найден литературой и воссоздан художнически-полный тип нашего поэта, в котором примирятся и улягутся, психически-объясненные, все черты и данные, по-видимому исключающие теперь друг друга[790].
Попытка придать образу Пушкина самобытность и цельность была сделана Анненковым в его третьей книге «Общественные идеалы Пушкина» (1880), но именно это сочинение большого влияния на читателя не получило, возможно потому, что было заслонено близкой по смыслу и пафосу, но значительно более яркой Пушкинской речью Достоевского.
Методологическая невозможность создать непротиворечивый образ Пушкина, в которой сознавался Анненков, определялась тем, что исследователь рассматривал Пушкина как человека своего времени и переносил на него поведенческую и мировоззренческую амбивалентность эпохи. Громадный читательский успех Пушкинской речи определялся тем, что, создавая образ «нового» Пушкина, писатель отделил его от принадлежности поколению и классу и придал поэту статус общенационального гения. Художественные же образы, созданные Пушкиным, Достоевский лишил исторической привязки к эпохе и объявил имеющими универсальный, то есть вневременной характер. Так, Онегин и Алеко, по мнению Достоевского, явили собой тип русского скитальца, оторванного от народной жизни, образ, который представлен в русской литературе многими героями, от Печорина до Болконского. Точно так же Татьяна являла собой «апофеоз русской женщины» на все времена (XXVI, 140).
Легкость, с которой русский читатель забыл о том, что еще недавно Пушкин провозглашался исключительно «певцом женских ножек», определялась тем, что Достоевский предложил обществу перестать ассоциировать Пушкина с пушкинским поколением. Более того, объявив «всеотзывчивость», то есть способность постигать другие культуры и эпохи, главным пушкинским качеством, Достоевский вырвал его произведения из контекста биографии поэта, и личный опыт автора перестал иметь значение для понимания его произведений. Можно сказать, что Достоевский проделал операцию, противоположную той, которую осуществил Писарев, отождествивший Пушкина с Онегиным и растворивший личность поэта в стереотипах, свойственных его поколению.
