Общим для Толстого и Достоевского оказывается влияние на замыслы их романов некоего зрительного образа. Так, прототипом внешности Анны Карениной стала для Толстого дочь поэта, Мария Александровна Гартунг. Для Достоевского источником сюжетной линии Настасьи Филипповны (и Грушеньки), по остроумному предположению Ю. М. Лотмана, явилась картина Рембрандта «Сусанна и старцы»[773]. Сусанна изображена на ней не матроной, в соответствии с источником, Книгой пророка Даниила (гл. 13), а маленькой девочкой, почти ребенком, за которой наблюдает старик[774].
III
Парадоксальная двойственность образа Федора Павловича Карамазова закреплена определением, данным ему рассказчиком: «зол и сентиментален» (XIV, 24). Сочетание чувствительности и твердости часто встречается в характеристиках людей пушкинского поколения. С наибольшей поэтической полнотой оно выражено в послании П. А. Вяземского Федору Толстому-Американцу, одному из возможных прототипов образа Федора Павловича[775]:
Которого душа есть пламень,
А ум — холодный эгоист;
Под бурей рока — твердый камень!
В волненьи страсти — легкий лист!
[776]Пушкин планировал поставить эти строки эпиграфом к «Кавказскому пленнику» (1821), но отказался, после того как в Кишиневе в процессе работы над поэмой узнал, что Федор Толстой-Американец был источником инсинуации о нем. Тем не менее эти строки сохранились в черновиках «Кавказского пленника», в несколько инверсированном по сравнению с оригиналом Вяземского виде:
В минуты счастья — сын пиров,
Во дни гоненья — твердый камень (IV, 296).
Позднее Пушкин думал сделать эти же строки эпиграфом к «Цыганам» (1824) (IV, 453). Очевидно, что образ из стихотворения Вяземского, вызванный к жизни Толстым-Американцем, представлялся Пушкину очень удачным, если не уникальным, в качестве характеристики поколения, к которому он сам принадлежал, а то и в качестве автохарактеристики. Пушкин признавался в том, что характер героя поэмы «Кавказский пленник» автобиографичен, а героя поэмы «Цыганы» он наделил собственным именем — Алеко — и мстительностью, качеством, которое Пушкин хотел в себе культивировать, но которым не обладал. Примером могут служить взаимоотношения поэта с тем же Федором Толстым-Американцем, с которым в конце концов Пушкин помирился. Толстой, как известно, выступил сватом Пушкина, благодаря чему стала возможна женитьба Пушкина на «смиреннице» и «бесприданнице» Наталье Николаевне Гончаровой.
Один из самых ярких людей своего поколения, Федор Толстой-Американец определил образ этого поколения в восприятии современников Достоевского[777]. Карточный шулер и бретер, убивший на дуэли, по некоторым сведениям, одиннадцать человек, он был героем всех войн, которые вела Россия с 1809 года, умен, храбр, верен друзьям. Сложные взаимоотношения связывали его с Богом. Толстой-Американец, в первую половину жизни изумлявший развратом «четыре части света», во второй половине жизни стал набожен и, теряя одного за другим своих детей, считал это наказанием за убийства на дуэлях. «Квиты», — сказал он после смерти одиннадцатого ребенка[778].
Нравственная амбивалентность пушкинского поколения, пожалуй, ни в одном из современников Пушкина не отразилась в такой степени, как в личности Федора Толстого-Американца. Замечательный пример тому — характеристика, данная Американцу в «Горе от ума» Грибоедова, где он — «плут», говорящий «об честности высокой» настолько патетически, что «Глаза в крови, лицо горит, / Сам плачет, и мы все рыдаем»[779].
Известная пушкинская эпиграмма на Федора Толстого была построена на том (и потому звучала очень обидно), что Пушкин лишал Американца закрепленной за ним в литературе романтической двойственности и делал его однозначно отрицательным:
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он — слава богу —
Только что картежный вор (II, 155).
Толстой-Американец воплощал определенный тип публичного поведения, характерный для людей пушкинского поколения, и именно такой тип поведения Достоевский травестийно отразил в образе Федора Павловича. В полифонической структуре романа с ним контрапунктически сопоставлено поведение другого пушкинского сверстника — отца Зосимы. Усилению контраста способствует то, что в биографии обоих персонажей присутствует один и тот же мотив: отказ от дуэли. И если отказ стреляться с Белявским лишает Федора Павловича чести и уважения жены, то отказ от дуэли Зосимы — на тот момент офицера — поднимает его авторитет среди товарищей по полку и вызывает одобрение любимой им женщины
