Особенно богата пушкинскими аллюзиями, пропущенными через призму шутовства старшего Карамазова, история второго брака Федора Павловича. Так, рассказ о том, как он доводил до экстаза мать Алеши, обладавшую «феноменальным смирением», имеет параллель с пушкинским стихотворением «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»: оно тоже о том, как опытный сладострастник возбуждает в «смиреннице» ответную страсть:
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлишь ничему
И оживляешься потом всё боле, боле —
И делишь наконец мой пламень по неволе! (III, 213)
[746].
Ср.:
Я твою мать покойницу всегда удивлял, только в другом выходило роде. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдруг, как минутка-то наступит, — вдруг пред нею так весь и рассыплюсь, на коленях ползаю, ножки целую и доведу ее всегда, всегда, — помню это как вот сейчас, — до этакого маленького такого смешка, рассыпчатого, звонкого, не громкого, нервного, особенного (XIV, 126).
Достоевскому стихотворение могло быть известно по публикации Геннади в 1859 году (III, 1203). Отмеченная параллель может как свидетельствовать о том, что пушкинское стихотворение явилось источником монолога Карамазова-старшего, так и указывать, что пушкинские тексты служили до определенной степени строительным материалом, из которого писатель создавал монолог своего героя: прием, который Достоевский использует не раз. Так, из поэтических цитат в форме палимпсеста построен монолог Дмитрия Карамазова в главе «Исповедь горячего сердца. В стихах».
История второго брака Карамазова включает, на наш взгляд, еще одну пушкинскую параллель, а именно эпизод из семейной жизни супругов Карамазовых, в котором человек по фамилии Белявский, «красавчик и богач», начинает ухаживать за «смиренницей», женой Федора Павловича. Заподозренный в том, что хочет продать жену Белявскому, Карамазов получает от него пощечину. Особый интерес представляет фамилия обидчика — Белявский. Она совершенно немотивированно с точки зрения романного нарратива маркирует белый цвет, белизну. Представляется, что эта черта была заимствована Достоевским из общеизвестного, в изложении Соболевского и других современников, рассказа о предсказании, сделанном Пушкину, — о том, что он примет смерть от человека (или лошади) с белой головой[747].
Федор Павлович вызова Белявского не принял, сохранил жизнь и потерял честь, был прогнан женой, после чего возил ее на «усмирение» в монастырь к монахам. Этот сюжет, травестийный по отношению к истории пушкинской дуэли, показывает Федора Павловича не просто как шута, но и как трикстера Пушкина. И как настоящий трикстер, он низводит до уровня пародии не только высокий пафос истории гибели Пушкина, но и сам концепт «высокой любви», представленный в творчестве Пушкина и отчасти в его биографии, подменяя его собственной «философией». Простая суть ее заключается в том, что для Федора Павловича не существует безобразных и «плохих» женщин. В каждой он умеет находить достоинства: «…даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило! ‹…›…во всякой женщине можно найти чрезвычайно ‹…› интересное, чего ни у которой другой не найдешь, — только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант!» (XIV, 125–126). Исключения не составляли женщины в возрасте («даже вьельфильки, и в тех иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочих дураков, как это ей состариться дали и до сих пор не заметили!» (XIV, 126) и дурнушки («для меня мовешек не существовало: уж одно то, что она женщина, уж это одно половина всего» (XIV, 126). Наибольший же интерес для Федора Павловича представляли «чернявки» и «поломоечки», которые трепетали от того, что к ним приближался такой большой барин. Своих многочисленных побед над женщинами Карамазов добивался «удивляя» свою жертву: «Удивить ее надо до восхищения, до пронзения, до стыда, что в такую чернявку, как она, такой барин влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будут хамы да баре на свете, всегда тогда будет и такая поломоечка, и всегда ее господин, а ведь того только и надо для счастья жизни!» (XIV, 126).
