Г‹осударю› неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. — Но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным (XII, 329).
Итак, отныне Пушкин знает, что письма его перлюстрируются, и постоянно имеет в виду, что возможным их читателем, помимо прямых адресатов, может быть император. Цитированное выше письмо жене — яркий тому пример. В отличие от двух других писем, написанных ей уже после 10 мая и посланных с оказией, это отправлено с официальной почтой. В том, что письмо будет перлюстрировано, Пушкин не сомневался и прямо писал об этом в письме:
Лучше бы ты о себе писала, чем о S‹ollogoub›, о которой забираешь в голову всякой вздор — на смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма (XV, 153).
Однако последующий текст этого письма указывает, что, по предположению Пушкина, читать его письмо будут не только полицейские.
Обычно Пушкин с женой свои творческие планы не обсуждал, тем более план произведения, которое писалось по настоятельному желанию императора. Добавим, что письмо содержит просьбу об отставке («…с твоего позволения надобно будет мне, кажется, выйти в отставку»), мотивированную расстроенными делами по имению и нарочитым сожалением о том, что придется «со вздохом сложить камер-юнкерской мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять» (XV, 153): можно определенно утверждать, что Пушкин рассчитывал на то, что письмо прочтет император. Спустя несколько дней поэт (через Бенкендорфа) и в самом деле обратился к императору с просьбой об отставке и мотивировал ее расстроенными семейными делами.
Обращает на себя внимание, что свой труд о Петре Пушкин называет «медным памятником», вызывая у осведомленного читателя ассоциацию с «Медным всадником», в котором император потребовал таких переделок, что публикация его стала невозможна. В отношении «Истории Петра» — «медного памятника» — Пушкин как бы заранее предвидит требование изменений («которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок») и не соглашается с ними.
Пушкин снова неадекватно оценивал ситуацию, когда писал в письме к жене:
…Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога (XV, 156).
Император не хотел делать из Пушкина холопа или, тем более, «шута» — последнее предполагало бы личные и неформальные отношения, а именно личное и неформальное царь хотел исключить из своих взаимоотношений с Пушкиным.
Последующее хорошо известно. Оскорбленный, а главное, разуверившийся в том, что ему разрешат написать честную историю Петра, Пушкин хотел уйти с государственной службы и оставить должность историографа. Ему этого не дозволили, и поэт вынужденно, без полета и вдохновения продолжал «писать» историю Петра по долгу службы, почти не обращаясь к архивам и ограничивая себя работой с официозной подборкой материалов, сделанной Голиковым. Впрочем, весь 1834 год занят работой над другими произведениями, к «Петру» Пушкин возвращается только в январе 1835 года[719]. Работа идет ни шатко ни валко, и глубоко характерно, что в конце 1835 года Пушкин создает произведение, в котором он возвращается к традиционному изображению Петра как «Чудотворца-властелина». Я имею в виду стихотворение «Пир Петра Первого» (1835), включающее в себя множество риторических перекличек со «Вступлением» к «Медному всаднику»[720]. Создание стихотворения означало возвращение к той мере условности в изображении Петра, которая была характерна для «Полтавы» и от которой Пушкин отказался в «Медном всаднике». «Пир Петра Первого» стал такой субституцией или, если угодно, репетицией будущей «неправдивой» «Истории Петра», как «Медный всадник» должен был стать предтечей «настоящей» «Истории Петра». Написание
