Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - страница 124

. Все присуждения новых чинов делались традиционно к 6 декабря, ко дню именин императора, тогда как Пушкин был пожалован отдельно именным указом царя от 31 декабря[711]. Это было новостью для министра двора, князя П. М. Волконского, в чье ведомство Пушкин отныне поступал[712]. Это стало шокирующей неожиданностью для общества[713].Чувство горечи определялось вовсе не стремлением Пушкина к более высокому чину, а пониманием того, что, делая его камер-юнкером, царь отказывал ему в праве на диалог. Пророк, то есть учитель и советчик, не может быть камер-юнкером. Кроме того, потерпела крушение еще одна биографическая претензия Пушкина: играть при Николае ту же роль, которую при Александре играл Карамзин[714]. Как мы помним, само назначение поэта на должность историографа было воспринято современниками как утверждающее преемственность Пушкина по отношению к Карамзину. Камер-юнкерство же делало параллель Карамзин — Пушкин невозможной, поскольку все помнили, как высоко император Александр оценил творческие заслуги Карамзина, присвоив ему чин действительного статского советника и наградив орденом Анны I степени. Это стало центральным сюжетом общедоступной биографии Карамзина[715]. Узкий круг друзей, не умаляя значения пожалованных историку чинов, хорошо знал о нелицеприятном характере бесед Карамзина с императором Александром. Н. И. Тургенев утверждал, что Карамзин был единственным русским человеком, от которого император был готов слушать правду[716].

Присуждение Карамзину высокого чина и ордена было воспринято обществом как признание за ним со стороны императора Александра права говорить неприятную правду. Камер-юнкерство преследовало обратную цель, Пушкину указали на его место, и это было отнюдь не место пророка, собеседника, равного императору.

Вскоре после получения камер-юнкерского чина Пушкин вернулся к работе над историческим сочинением о Петре. Очень вероятно, что этому способствовал очередной разговор с императором, состоявшийся 18 января 1834 на балу у графа А. А. Бобринского. Это была первая встреча поэта и императора после высочайшего «пожалования», и Пушкин уклонился от благодарности. Впрочем, император как будто бы не обратил на это внимания и с интересом обсуждал с Пушкиным его новый замысел — «Историю Пугачева»[717]. При этом невозможно допустить, чтобы император не поинтересовался в том же разговоре, как он всегда делал в разговорах с Пушкиным, тем, как идет труд Пушкина, составлявший его главную задачу как историографа — «История Петра». Неизвестно, что отвечал на это Пушкин, но вскоре после этой встречи, не позднее 25 января 1834 года, он вновь взялся за историческое сочинение о Петре. Показательно, что на этот раз поэт обращается не к архивным документам, содержащим ненужную императору правду о Петре, а берется за составление конспекта наиболее официозного источника по истории Петра, многотомного «Деяния Петра Великого» сочинения И. И. Голикова[718]. Впрочем, возможно, что к работе над историей Петра Пушкин приступил только в апреле 1834 года, о чем поэт писал Погодину 6 или 7 апреля: «К Петру приступаю со страхом и трепетом» (XV, 124). Несмотря на признание, никаких следов работы Пушкина над историей Петра, относящихся к весне 1834 года, мы не находим. Совершенно исключить возможность такой работы нельзя, но очевидно, что времени на труд о Петре у Пушкина в тот момент не было, все оно уходило на «Историю Пугачева». Поэтому необъяснимым на первый взгляд представляется оптимизм Пушкина, выраженный в письме жене от 29 мая:

Приведенный выше отрывок из письма стоит рассматривать в свете событий, имевших место после того, как на стол императора легло интимное письмо поэта к жене (от 22 апреля 1834 года), перлюстрированное московской полицией и содержащее непочтительный отзыв Пушкина о своем камер-юнкерстве. Пушкин узнал об этом от Жуковского 10 мая, о чем свидетельствует одна из самых горьких записей в его «Дневнике»: