Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - страница 123
Друзья, как обычно, были правы только до известной степени, поскольку не подозревали о том, что Пушкин собрался вместо исторического писать о Петре художественное произведение. «Медный всадник» явился художественной субституцией исторического произведения о Петре, так никогда Пушкиным и не написанного. Вслед за Мицкевичем Пушкин сделал в поэме то, что не мог сделать в историческом сочинении: изменил бытовавшую в русской культуре парадигму описания Петра. Можно сказать, что это первое не апологетическое произведение о Петре в официальной русской литературе.
Ни в каком другом произведении профетическая позиция Пушкина не проявилась с такой полнотой, как в «Медном всаднике», поскольку никогда ранее поэт не ставил перед собой задачу такого масштабного влияния на императора. Речь шла ни больше ни меньше как об изменении официального взгляда на Петра. Удивительнее всего то, что, несмотря на всю сложность этой задачи, Пушкин был почти уверен в успехе, который прежде всего состоял бы в том, что царственный цензор пропустил бы поэму в печать. Уверенность Пушкина в этом была столь велика, что он, не дожидаясь решения императора, договорился с книгоиздателем Смирдиным печатать «Медного всадника» полностью в первом номере нового журнала «Библиотека для чтения». Другим доказательством уверенности Пушкина в том, что «Медный всадник» разрешат, было включение поэмы в план очередного издания его сочинений[706]. Уверенность поэта в положительном отношении монарха к «Медному всаднику» основывалась, как нам представляется, на его вере в то, что переоценка личности Петра должна стать важной задачей новой государственной идеологии — ориентированной на создание национального государства и воплощенной в уваровской формуле. Вера эта основывалась на доверительных отношениях, которые, как казалось Пушкину, существовали между ним и императором.
Пушкин ошибся, как всегда переоценив степень этой доверительности. Император поэму не пропустил, причем его неблагосклонное внимание привлекло именно то в «Медном всаднике», что определяло переоценку Петра в контексте библейской образности. Ему не понравилось, что его «пращура» Пушкин называл «медным идолом», «горделивым истуканом» и «кумиром». И конечно, неприятие вызвала сцена бунта[707]. Можно сказать, что император оказался тонким и проникновенным читателем пушкинской поэмы и увидел в ней то, что не разглядели многие современники[708]. Он распознал и стремление Пушкина занять по отношению к нему профетическую, в данном случае учительскую, позицию. Раздражение Николая привело к тому, что император разрушил хрупкий союз, сложившийся к этому времени между ним и поэтом.
Император сделал Пушкина камер-юнкером. Смысл этого поступка состоял в том, что царь захотел перевести свои взаимоотношения с Пушкиным в совершенно формальные и пресечь дальнейшие претензии поэта на профетизм. Характерно, что вскоре после этого Пушкин получил «право», которого до тех пор напрасно добивался, а именно обращаться со своими произведениями в обычную цензуру. Император сложил с себя полномочия цензора немедленно по прочтении «Медного всадника»: 10 декабря 1833 года рукопись с высочайшими замечаниями возвращается Бенкендорфу, а 11 декабря шеф жандармов, возвращая рукопись Пушкину, сообщает поэту, что ему теперь можно публиковать свои сочинения после рассмотрения их общей цензурой (XV, 214).
Реакция Пушкина на «милость» царя хорошо известна, он был предельно оскорблен («Брат мой ‹…› впервые услыхал о своем камер-юнкерстве на бале у графа Алексея Федоровича Орлова. Это взбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать. Не нахожу удобным повторить здесь всего того, что говорил, с пеной у рта, разгневанный поэт…» — записал Я. П. Полонский рассказ Л. С. Пушкина[709]). Пожалование нового чина было непрошенным и неожиданным[710]
