Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - страница 106

Поскольку никакой отрывок из «Записки» не цитировался, очевидно, что Пушкин упомянул о ней только для того, чтобы иметь возможность привести пример великодушия императора Александра, принявшего от своего историографа нелицеприятную правду. Предполагалось, что осведомленные читатели статьи знали, насколько эта правда была горька. Рассказывая об этом, Пушкин надеялся на то, что вновь заработает спасительная параллель Пушкин — Карамзин, и для того, чтобы это наверняка произошло, начинает статью с упоминания о другом заседании Российской академии, имевшем место в 1818 году, на котором в действительные члены был выбран Карамзин. Необходимо отметить, что на заседании 1836 года в академики был избран сам Пушкин. Оба заседания были посвящены разным изданиям Академического словаря. Чтобы подчеркнуть это сходство, Пушкин обильно цитирует речь Карамзина, произнесенную на заседании 1818 года, формально посвященную изданию Академического словаря.

Стоит отметить, что эта речь Карамзина уже была объектом творческой рефлексии Пушкина. Как убедительно показала С. В. Березкина, пушкинская эпиграмма «От многоречия отрекшись добровольно…» (1825?) и была реакцией на эту знаменитую речь[602]:

Пушкинское выражение «в собраньи полном слов» исследовательница, совершенно справедливо на наш взгляд, интерпретирует как характеризующее лексикографический словарь. Написанная примерно за десять лет до «Из Пиндемонти», эта эпиграмма уже содержит характерную для этого стихотворения иронию по отношению к «словам» и убеждение в том, что не в них, не в «словах», содержится «счастье».

Соотнесенность эпиграммы, написанной не позднее 1825 года, с речью Карамзина, произнесенной в 1818 году, и возвращение к осмыслению этой речи в 1836 году — свидетельства того, что она оставалась источником творческой рефлексии Пушкина на протяжении всего последнего десятилетия его жизни. Этот интерес определялся тем, что здесь Карамзин говорил не только об очередном издании академического словаря, но и сформулировал — ни больше ни меньше — свое представление о том, каким должно быть счастье для «писателей… не всегда ласкаемых славою». По мысли историка, это — «сильная мысль, истина, красота образа, выразительное слово», то есть творчество. «Мысль, истина, и красота образа» заменяют писателю, заканчивает свою мысль Карамзин, «всякое иное земное счастие»[603].

Конечно, представление о том, что для писателя радость творчества — это и есть счастье, опосредовано для Пушкина не только Карамзиным. Но именно Карамзин в своей «Речи» обрисовал путь, который ведет к этому счастью. Таким путем «великого поэта, для великого оратора или великого живописца природы», по мнению историка, является уединенность или, точнее говоря, отъединенность от мира:

И от такого понимания «счастья» для «великого поэта» всего один шаг до концепции «счастья», выраженной Пушкиным в стихотворении «Из Пиндемонти»:

В числе многочисленных параллелей Пушкин — Карамзин, возвращающих осведомленного читателя в 1818 год, в статье «Российская академия» приводится и цитата из «Посвящения» к «Истории». Того самого, которое своей фразой «История народа принадлежит царю» вызвала резкую реакцию современников. Пушкин приводит оттуда значимое для него место о «внимании», которое император оказывал историографу: «Вы слушали, — пишет историограф в своем посвящении государю, — с восхитительным для меня вниманием; сравнивали давно-минувшее с настоящим»