Когда раздался шум дождя и налетел первый порыв ветра, они подняли вой: «Прыгай, Джордж! Мы тебя поймаем! Прыгай!» — Судно начало медленно опускаться на волне; фуражка слетела у меня с головы; дыхание сперлось. Я услышал издалека, словно стоял на высокой башне, еще один дикий вопль: «Джо-о-ордж! Прыгай!» — Судно опускалось, опускалось под моими ногами, носом вперед…
Он задумчиво поднял руку и стал перебирать пальцами, как будто снимая с лица паутину; затем полсекунды смотрел на свою ладонь и, наконец, отрывисто сказал:
— Я прыгнул… — он запнулся, отвел взгляд…
Его светлые голубые глаза взглянули на меня жалобно; глядя на него, стоящего передо мной, ошеломленного, как будто обиженного, я испытывал странное ощущение: то была мудрая покорность и шутливая, но глубокая жалость старика, беспомощного перед ребяческим горем.
— Похоже на то, — пробормотал я.
— Я не знал этого, пока не поднял глаз, — торопливо объяснил он.
Что ж, и это было возможно. Приходилось его слушать, как слушают маленького мальчика, попавшего в беду. Он не знал. Каким-то образом это произошло. Он прыгнул на кого-то и упал поперек скамьи. Ему казалось, что все ребра у него с левой стороны поломаны; затем он перевернулся на спину и увидел вздымавшийся над ним кузов судна, с которого только что дезертировал. Красный огонь пылал в пелене дождя, словно костер на гребне холма, окутанного туманом.
— Судно возвышалось над лодкой словно утес… Я хотел смерти! — воскликнул он. — Возврата не было. Казалось, я прыгнул в колодец — в глубокую, глубокую яму…
Он сплел пальцы и снова их расцепил. Да, то была правда: он действительно прыгнул в глубокую, глубокую яму. Он упал с высоты и больше уже не мог подняться. К тому времени лодка понеслась вперед мимо борта. Было слишком темно, чтобы они могли разглядеть друг друга; кроме того, их захлестывал дождь. Он сказал мне, что их словно увлекал поток в черной пещере. Они повернулись спиной к шквалу. Шкипер, по-видимому, опустил весло за корму, чтобы вести лодку перед шквалом, и в течение двух или трех минут казалось, что настал конец мира — потом и непроглядная тьма. Море шипело, как двадцать тысяч котлов. Это не мое сравнение. Думаю, после первого порыва ветер затих. Джим сам заявил на суде, что большого волнения в ту ночь не было. Он съежился на носу лодки и украдкой бросил взгляд назад. Он увидел желтый огонек на верхушке мачты, полустертый, как последняя угасающая звезда.
— Я ужаснулся, что огонь все еще там, — сказал он.
Это — его подлинные слова. Его ужаснула мысль, что судно еще не затонуло. Несомненно, он хотел, чтобы катастрофа разразилась скорее. Люди в лодке молчали. В темноте казалось, что лодка летит вперед, но, конечно, шла она тихо. Ливень пронесся, и страшное шипение моря замерло вдали. Слышен был лишь тихий плеск у бортов лодки. Кто-то громко стучал зубами. Рука коснулась спины Джима. Слабый голос сказал: «Вы здесь?»
Другой, дрожащий, голос выкрикнул: «Оно затонуло!»
Они все вскочили на ноги и поглядели назад: огня они не увидели. Все было черным-черно. Мелкий холодный дождь хлестал их по лицу. Лодка слегка накренялась. Зубы человека стучали, и он дважды пытался сдержать дрожь, наконец, ему удалось выговорить: «К-как раз в-во-в-время… Брр…»
Джим узнал голос первого механика, угрюмо сказавшего: «Я видел, как оно затонуло. Случайно я оглянулся».
Ветер почти совсем затих.
В темноте они прислушивались, повернувшись к корме, словно надеялись расслышать крики. Сначала Джим был благодарен, что ночь скрыла от него страшную сцену, а затем знать об этом и ничего не видеть и не слышать показалось ему последним пределом несчастья.
— Странно, не правда ли? — прошептал он, прерывая свой несвязный рассказ.
Мне это не казалось таким странным. Должно быть, он подсознательно был убежден в том, что реальность не могла быть такой потрясающей, жуткой и мстительной, как ужасная картина, созданная его воображением. Думаю, в этот момент сердце его вместило все страдание, всю боль, а душа познала весь ужас и отчаяние восьмисот людей, застигнутых в ночи внезапной и жестокой смертью. Как иначе объяснить его слова:
