"Большая потеря… серьезное участие в области нашей культуры… золотой фонд…" Ну, "золотой фонд", может, и не скажет, но уж несколько хвалебственных фраз в адрес моей персоны — это уж наверняка. И как в случае с Перфановым, истина будет обойдена молчанием. Истина? Что такое истина? И есть ли абсолютная истина? "Браки" мне очень понравилась, но вот вторая ваша пьеса… слишком уж много внимания вы уделяете отрицательным персонажам… Диалог страдает театральностью!" Кто же это сказал? Пепа, Рашков или женщина-консультант с продолговатым лицом? Как странно наслаиваются лица, вроде того, как Иванчев положил две папки одну на другую, а потом перемешал содержимое… Что было раньше — жест Иванчева или тот момент, когда Корнелия прикусила зернышко миндаля своими белоснежными зубами? Я совсем ясно увидел, как Бэлле прикрывают глаза, и услышал грудной голос Норы:
— Стой, не шевелись!
Она стояла позади молодой пианистки, закрыв ей глаза руками. Я узнал ее, несмотря на слабое освещение. На ней был спортивный плащ бежевого цвета, на блестящих черных волосах искрами сверкали дождевые капли. Я подошел к Бэлле и вежливо поклонился:
— В этом городе, уважаемая, у вас есть друг!
Друг… в этом городе… В каком городе? И когда это произошло? Что там делала Бэлла? Ах да, концерт… Тогда был концерт. Зал был заполнен молоденькими солдатами, их привели строем, чтобы они могли послушать музыку и заполнить пустые места в зале. Я стоял у входа в клуб и ждал, пока она выйдет. Откуда там взялась Нора? Якобы они были приятельницами. "Какое чудесное совпадение! Мы никогда не сможем ее отблагодарить!" — сказала она ночью между двумя поцелуями.
У меня снова поплыло перед глазами, мысль оборвалась… А ведь пульс стал нормальным, медленным! А что если слабое орошение мозга кровью приведет к необратимым, непредсказуемым последствиям? Ведь меня может разбить паралич, я могу стать забывчивым… как Перфанов, или потерять речь. Меня охватил ужас — только не это, Господи! Лучше уж конец сегодня же, сейчас, этой ночью! По сути, и то и другое было в одинаковой степени глупым. Значит, это все, что я успел сделать?! Столько много прекрасных идей и намерений, столько планов — и теперь ничего не будет написано — ни тот любовный роман, ни пьеса всего лишь с двумя героями… Нет, это несправедливо! Но ведь для каждого наступал этот час и, наверняка, заставал его неготовым. Весь вопрос в том, что человек успел сделать до той поры, когда пробьет его час. Ну вот, теперь и сердце дает о себе знать. В левой части груди что-то защемило, стало тяжко, будто кто-то ступил мне на грудь обеими ногами и так придавил, что дух из меня вышел вон. "Конечно, очень уж он расстроился, бедняга! Пусть теперь это будет на совести Рашкова! — скажут некоторые. — Работал, работал и что — когда все сделал, дали ему коленкой под зад…" "А зачем он брался?" — возразят другие. "И вправду, зачем брался? Деньги, что ли, были нужны? Да нет, вряд ли. Просто Венедиков очень уж любил славу, чтобы ему говорили комплименты, ухаживали за ним, уговаривали". — "Его не стоило труда уговорить!" — так сказал Рашков. "Тогда пусть сам на себя пеняет. Как аукнется, так и откликнется! Не рой яму другому… И потом, человек должен знать себе цену. Раз взялся за такую серьезную работу и обещал выполнить ее всего за два месяца, не мог же он не знать, сколько напряжения это будет ему стоить!" "Но ты же знаешь, какие сроки…" "Человек сам определяет, чего он стоит. Некоторые с годами становятся более недоступными и несговорчивыми, а другие…"
Неужели я принадлежал к "другим"? Но почему? Когда я сбавил себе цену, ведь вначале было совсем иначе… "Нет других таких городских писателей, как мы с тобой!" Самми Гольдберг… И он умер от инфаркта. Я почувствовал, что все поплыло перед глазами. Четверть века назад мы вместе начинали, вместе вошли в литературу, хотя и в разных жанрах, вместе шагали по ступенькам вверх. "Очень жаль, что ты, как, впрочем, и я, прославился именно благодаря этому — фальшивому и мелкому — произведению… " Да, именно после той книги цена моя упала. Почему я написал именно такую? Ведь я не раз сталкивался с жестокой истиной — и в шахтах, и на поверхности земли. Не говоря уже об истории с Михаилом… И из всего, что мне было известно, я выбрал самое безопасное и, наверняка, самое неверное… Знал ли я тогда, что это ложь? Мог ли предугадать события? Задумывался ли над тем, что заставило прежде "народного" инженера Тенева каяться, поливая себя грязью, в присутствии стольких людей? Интересно, как бы сложилась моя жизнь, найди я тогда в себе силы написать истину, защитить Михаила? Трудно себе представить, тогда я все-таки многого не знал, лишь догадывался, но закрывал на это глаза. А может, просто не желал осознать все. И вдруг меня пронзила мысль, что именно тогда я свернул с правильного пути, не сумел разглядеть единственно верное направление. Почему я это сделал? Что тому виной — моя неопытность, заблуждение, или просто я испугался?
