Верблюды слушались молодую хозяйку. Порадовался погонщик Туткыш, поблагодарил ее. Туткыш по праву слыл хорошим верблюжатником. Только его одного и слушался верблюд, носивший кличку Змеиной Головы. Он еще верблюжонком испытывал страх перед Туткышем и продолжал бояться его, став яростным самцом.
Змеиноголовый начинал беситься в январе, и вплоть до апреля его обыкновенно держали на цепи, прикрепленной к железному колу. В это время он бросался и на животных и на людей. В летние месяцы он был значительно спокойнее и тех, кто не подходил к стаду, не трогал. Незнакомому человеку лучше было не приближаться: всякое могло случиться, лютый нрав Змеиноголового просыпался в одно мгновение. Но чужие люди здесь не бывали. Поэтому Туткыш, заставив Змеиноголового лечь, теперь его не привязывал.
Все в этот вечер происходило, как обычно. Но когда Туткыш дошел до Змеиноголового, Улпан, шедшая следом, велела его привязать.
— Это зачем же, светик мой?
— Разве ты не знаешь, что в ауле гости. Кто-нибудь забредет в овраг, Змеиноголовый на него и накинется.
Туткыш послушно выполнил просьбу хозяйки.
Уже совсем стемнело. Верблюды легли на отдых.
Улпан шагнула к тальникам, нащупала тропинку, стала спускаться к руслу оврага. И вдруг отчетливо услышала негромкий оклик и вскрикнула в испуге. Если бы Туткыш был не туговат на ухо, он поспешил бы на помощь.
— Не бойся, айналайн! — Рядом с нею вырос из темноты тот самый человек, что навещал юрту мужа вместе с Чингизом.
Незаменимый для таких деликатных поручений, Абы был вежлив, немногословен и практичен. Они быстро договорились о встрече, назначили время — за полночь и место — неподалеку отсюда.
Улпан вернулась домой, с трудом скрывая волнение. Она старалась быть особенно ласковой с Есенеем. Зная его привычки, приготовила любимый ужин: свежий творог — иримчик, разведенный каймаком — сливками, снятыми с кипяченого молока. Угождая мужу, она сама кормила его, подносила к его губам чашу с густым шубатом — острым вспененным верблюжьим кумысом.
Но как ни старалась в этот вечер Улпан, ей не удалось успокоить Есенея, разогнать холодок и настороженность, возникшие в его душе. Он ел иримчик, потягивал кисловатый шубат, дотрагивался до мягких белых рук жены, а сам решил ночью не спускать с нее глаз.
Они легли на свои постели, расположенные в разных концах юрты. Такой порядок давно завел сам Есеней. Он сильно храпел во сне, а иногда и бредил. Зная об этом, он однажды сказал Улпан в порыве мало свойственной ему нежной предупредительности: «Постели себе постель подальше от меня, так тебе спокойнее будет».
Так было и сегодня. Есеней лёг и сразу захрапел, но на сей раз нарочно. Мол, притворюсь спящим и посмотрю, что будет делать Улпан. Однако долго бороться с дремотой он не смог и в конце концов заснул по-настоящему.
Долго ли он спал, и сам не ведал. Его разбудил ожесточенный лай волкодавов, которых он держал уже много лет. Собаки никогда не лаяли спроста — они чуяли либо волка, либо чужого человека. Есеней вслушался. Вначале собаки заливались рядом, потом лай стал глуше. Он раздавался со стороны верблюжьей стоянки, со стороны оврага. Волки на верблюдов не нападают. Не иначе как появился чужой. Может быть, вор? Но воры не посмеют позариться на его скот. Тогда кто же это?..
Сон мгновенно пропал.
— Улпан! — позвал Есеней.
Жена не ответила. Он еще раз окликнул ее. Тишина. Даже собаки перестали лаять. В темноте кое-как добрался до постели Улпан. Постель оказалась пустой. Это было так необычно. В первые мгновения Есеней подумал, что ее тоже разбудил лай, что она встревожилась, как встревожился он, и, легкая на подъем, побежала за волкодавами. Но почему же тогда она не разбудила его? И кто он? Это самое главное.
Вчерашняя ревность и подозрительность вспыхнули в Есенее. Злоба, яростная злоба овладела им. Он вспомнил про старое ружье с почерневшим стволом, с которым не разлучался в прежних походах. Ружье так и хранилось у его изголовья вместе с кожаным мешочком для пуль и пороха. В прошлом он был метким стрелком, попадал дикой козе в глаз, сбивал на лету утку.
