В богатой юрте Есенея Улпан одевалась еще наряднее, чем в отцовском доме. И гостям она показывалась в дорогих обновах, и на люди выходила щедро разодетой. Тщеславный Есеней всячески поощрял щегольство младшей жены. И вместе с ней гордился ее головным убором — саукеле, так украшенным драгоценностями, что, по словам знатоков, он стоил косяка отборных лошадей.
Прослышав, что к ним в аул едет Чингиз, Улпан вырядилась в свое лучшее платье и решила блеснуть драгоценными самоцветами. Камни переливались и в золотых кольцах, надетых на ее длинные пальцы, и на подвесках шолпы, вплетенных в густые косы, выпущенные поверх камзола вопреки обычаю замужних женщин, и в сережках, которых она не носила в обыкновенные дни.
Есенею не очень понравилось такое прихорашивание именно в день приезда знатного гостя. Но он промолчал, втайне надеясь, что Чингиз не посетит его жилья. Не зря же он отвел ему гостевую юрту на отлете от аула на тихом берегу Кундызды. Там он и угощенье отведает, там и посовещается с ними, оттуда тронется и дальше в путь. «Эти торе, эти ханские отпрыски, — думал Есеней, — редко снисходят до того, чтобы навестить хоть и богатого, но простого казаха. Ну, а зайдет, так пусть зайдет». Но, бросив в это мгновение взгляд на похорошевшую и такую нарядную Улпан, он униженно начал молить аллаха, чтобы молодой султан миновал их юрту.
Однако бог не внял просьбам бая. Пришел джигит и сообщил, что Чингиз готовится отдать ему салем. Ну и пускай приветствует, пускай попялит глаза, рассуждал он про себя. Пускай убедится, что у меня красивая токал. А дальше что? Ничего!
Он ошибся, Есеней.
Улпан, слышавшая о красоте Чингиза и его похождениях, желала увидеть его не только из простого любопытства. И когда джигит принес весть, столь огорчившую ее мужа, она вздрогнула, разгорелась, разрумянилась. Но тут же постаралась сдержать свое волнение, скрыть его от Есенея. Она сразу сообразила, что ей следует сесть подальше от мужа, занимавшего, как принято, почетное место на сложенной вчетверо мягкой жеребковой подстилке. Она займет пост у белого шелкового занавеса по правую сторону от входа. И муж не сможет за ней наблюдать, тем более, зрение его в последнее время притупилось, и молодого хана ей удастся как следует разглядеть.
— …Чингиз вошел в юрту в полдень, в обеденный час. Кошма, прикрывающая сверху юрту, была откинута, и в широкое отверстие проникали лучи полуденного солнца. В юрте было светло, как в степи.
Чингиз сразу увидел Улпан, алевшую майским маком на белом шелке занавеса. Может быть, он так и не отвел бы от нее глаз, так и забыл бы, что он явился сюда отдать приветствие Есенею. Но Абы вовремя и громче, чем было положено, приветствовал хозяина. Хитрый Абы мгновенно оценил обстановку и отвлек внимание Чингиза от красавицы. И Чингиз, сообразивший, что надо вести себя достойно и прилично, подавил растерянность, приложил правую руку к груди и молвил с легким вежливым поклоном:
— Ассалаумалейкум!
Впрочем, Есеней оказался зорче, чем предполагала Улпан. Чересчур пристальный взгляд Чингиза, брошенный на жену, не прошел для него незамеченным. И поэтому он молча протянул руку Чингизу, не ответил на приветствие.
Почувствовал себя неловко и сам Чингиз. Беседа не ладилась. Он поглядывал то на Есенея, то на Улпан. Молчал и Есеней, угрюмо опустив глаза, пока, наконец, не догадался приказать джигитам нести угощение.
В таких случаях не подают обильную еду — обед готовится для гостевой юрты, ограничиваются кумысом.
Отпробовали в молчании.
Чтобы как-то сгладить неловкость, первым заговорил Чингиз, уже пришедший в себя. Он коротко рассказал о цели своего путешествия.
Есеней никак не высказал своего отношения, протянув безличное:
— А-аа!
Снова наполнили кесе, снова выпили. Разговор не клеился.
— Я спешу, Есеке, в Кусмурун. Завернул к вам, чтобы вас поприветствовать. И с вашего разрешения пойду в гостевую юрту.
Есеней равнодушно согласился и продолжал сидеть так же хмуро, не поднимая глаз.
Обернувшись у выхода, Чингиз еще раз задержал долгий взгляд на Улпан. Она разрумянилась еще жарче. Она была такой чуждой этой скучной натянутой обстановке, этому грузному и уже старому угрюмому человеку. Ее живые глаза встретились с глазами Чингиза: «Свидимся ли мы еще? И если нет, то прощай, прощай».
