А Чингиз? Он вдруг ощутил себя мальчиком, он потянулся к матери, как в аульном детстве, он бросился к ней, чтобы обнять ее, приласкаться, выкрикнув одно единственное слово:
— Мама, апа!..
Но Айганым резко оттолкнула Чингиза.
— Апа? Вот тебе апа!
Она с размаха ударила его по лицу.
Что было сильнее — боль или внезапное унижение, — он не смог разобраться и потом. Он помнил: горела щека, ломило скулу, будто по ней стукнули камнем; темные круги дрожали в глазах. И от удара и от горькой обиды он повалился на диван. Кто знает, сколько бы пролежал он в таком оцепенении, уткнувшись лицом в жесткий ворс ковра, если бы не визгливый окрик матери:
— Подыми голову, посмотри мне в глаза!..
Чингиз послушался и дрогнул от страха. Мать склонилась над ним с кинжалом в руке. Он видел тонкий холодный блеск отточенного лезвия. Да мама ли это? Так, должно быть, приходит посланница самой смерти. Неужели она так разгневана? Неужели она сможет вонзить в него кинжал. Значит, он был прав, когда боялся ее. Чингиз отпрянул в сторону от матери. И снова представил себя беспомощным ребенком, которого вот-вот жестоко накажут.
— Мама, апа! — только и сумел жалобно простонать он на высокой, почти детской ноте.
Конечно, Айганым выхватила кинжал не для того, чтобы расправиться с сыном. Она хотела его припугнуть. Но кто может ручаться, чем бы окончился приступ безотчетной ярости, если бы не этот детский, почти беспомощный зов. Он-то и пробудил уснувшее в эти минуты материнское чувство. Айганым увидела перед собой маленького Чингиза, зрачок своих, глаз. И разом пропала злость и необузданность ханши, бабья теплая слабость хлынула к вискам, проступила каплями пота на лбу и ладонях, кинжал выпал из рук, и сама она безвольно растянулась на том же диване и запричитала:
— Ой-бай, ой-бай, лицемерный аллах! Ты взял у меня мужа, ой-бай! Отнял мою женскую радость! Ты лишил меня удачи, ой-бай! Ты отобрал у меня скот. Где мое богатство, ой-бай? Хитрый аллах! Теперь ты хочешь отнять и мое последнее счастье, счастье матери. Что я тебе сделала плохого, лицемерный аллах? Ой-бай, почему ты так жесток ко мне?..
Она голосила, растирая по лицу слезы, и Чингиз проникался жалостью к матери, забыв, что щека горела от пощечины. Он обнял мать, прижался к ее рыхлым вздрагивающим плечам:
— Не надо так, апа, не надо! Ведь ничего еще не случилось, а ты горюешь…
— Ничего не случилось, ой-бай? Горя, значит, нет? — Айганым запричитала еще громче. Она высвободилась от объятий сына, сложила ладони и молитвенно подняла их. — Вот этими руками я благословляла тебя от чистого сердца матери. А ты наплевал на благословение, ты нарушил наш обет.
— Какую я давал клятву? Когда я нарушил, где? — невольно вскрикнул Чингиз. Ведь он и в самом деле ничего не обещал матери.
— Спрашиваешь, когда и где? — В голосе Айганым снова зазвучала угроза. Она перестала плакать, подняла кинжал. — Отвечай, пока душа в теле. Правду говори, слышишь. Ты в самом деле решил взять в жены дочку этого естека?
Чингиз растерянно воззрился на мать. Язык слабо повиновался ему.
— Апа, я думаю… — запинаясь, начал он, но Айганым его резко оборвала:
— А ты не думай. Отвечай прямо: ты берешь эту девчонку в бабы, хочешь сделать ее своей женой?
— Апа-ау, выслушай меня, прошу…
— И слушать не хочу, как ты виляешь. Не будет она твоей бабой, пока я жива. Не то что спать, а и ходить с ней рядом не позволю. Ослушаешься, кинжал вот этот всажу в тебя, если хватит силы моим рукам. А не хватит, в себя его воткну!
— Апа моя, апа, — заторопился Чингиз, — дослушай меня, два-три слова тебе скажу.
Айганым устало вздохнула:
— Ну, ладно, давай свои два-три слова.
Чингиз было решил придать разговору шутливый оттенок, даже попробовал улыбнуться, чтобы хоть немного поднять настроение матери. Но быстро понял — ничего из этого не получится, волнения и страха он не преодолеет, говорить бодрым голосом не сможет. И все же он попытался быть чуточку тверже:
— Скажи мне, апа, разве мы не из того рода, где в обычае мужчин иметь несколько жен?
— Ну, и дальше, — обдала его холодком Айганым, не отвечая на вопрос.
