— Значит, и мне можно так, апа?
Айганым подумала, спокойно сказала:
— Можно и тебе. Но сперва с благословения аллаха отведай курдючного сала и печенки на свадебном тое и возьми в жены дочь нашего свата Чормана. Поживешь с ней, привыкнешь к ее ласкам за несколько лет, а потом твоя воля — хоть сто баб бери.
— А если, апа, поступить по-другому?
— По-другому, говоришь? Как?
— А так: с дочери естека начать. Ты бы хоть раз взглянула на нее.
— Зачем мне смотреть. Я, что ли, ее себе в бабы выбираю.
— Нет, ты познакомься сначала. Какая у нее душа, апа, какая она удивительная…
— Чем только она тебя удивила?
— И красой, и стройностью, и нежностью.
Чингиз опять говорил плаксиво и умиленно. Этим-то и воспользовалась Айганым, чтобы прикрикнуть на сына:
— Ты что, вокруг пальца хочешь меня обвести? И что ты за вздор несешь? Не выйдет, говорю. Не выйдет, и все тут. Только через мой труп возьмешь ты эту девку.
Чингиз окончательно потерял равновесие. Где уж ему было обдумывать свои ответы. Высоким срывающимся голосом он выкрикнул:
— Ребенок у нас будет, апа!
— Помёт на голову такому ребенку. — Злость волчицы мерцала в глазах Айганым. — Сколько таких детей гниет в степных оврагах. И тех, что родились живыми, и тех, что скинули блудливые девки до срока. Живым ли появится на свет, неживым — все равно ваш ребенок для оврага рожден!
— Нет, апа, нет!.. У нас будет не так.
— Не так? — И Айганым размахнулась, чтобы залепить новую пощечину. Но сын ловко уклонился, рука матери повисла в воздухе, и новый взрыв ярости затряс ее.
— Не будет она твоей женой, не будет! — разгневанная Айганым глухо и сильно стукнула три раза по ковровому полу. — Запомни, не будет!
— Я сказал, апа, женюсь. По-моему выйдет!
— Выйдет, говоришь? Нет, нет и нет! — Лицо Айганым стало еще злей и краснее, чем в то мгновение, когда она ударила сына. И опять лезвие кинжала сверкнуло в ее руке.
На этот раз она направила кинжал себе в подреберье.
— Пусть тогда я сама умру!..
Все последовало дальше непостижимо быстро. Чингиз успел повиснуть на руке матери, отвести от ее тела кинжал, уже коснувшийся камзола. Но, повиснув на одной ее руке, он понял, что справиться с матерью не так-то легко. Преодолевая сопротивление сына, рука Айганым упрямо тянулась пырнуть клинком жирное тело, пырнуть себя там, где учащенно и тяжело билось ее больное усталое сердце.
Чингиз, как мог, уговаривал мать. Но ничто не помогало: ни сыновьи уговоры, ни сыновьи крепки руки. Айганым металась, как тигрица, попавшая в капкан, и хрипло приговаривала:
— Пусти, пусти! Тебе говорю, пусти!
Она так цепко сжимала кинжал, что Чингиз не выдержал и дрогнул. Он заплакал:
— Апа, апа-жан, сделаю все, что ты хочешь…
— Правда, сын? — И голос и рука матери стали мягче.
— Правда, апа-жан! Правда, мама-голубушка!
— Поклянись тогда прахом своего деда!
— Клянусь прахом моего деда!
— Нет, не так! Ты имя его назови!
— Дедом моим Аблаем клянусь!
— Нет, не так! Ты полностью все скажи.
— Прахом деда моего Аблая клянусь!
Айганым отложила кинжал, сунула руку за пазуху и вытащила оттуда какой-то предмет величиной со спичечную коробку. По темной коже Чингиз сразу понял, что это такое. Мать не однажды рассказывала, как ее святой дед привез из Мекки крохотный рукописный Коран, Калам-шарифт. Его подарил деду имам, священнослужитель на могиле пророка в Медине. А дед подарил Коран внучке своей Айганым. Она считала священную эту книгу тумаром — талисманом и постоянно носила при себе во внутреннем нагрудном кармане.
— Раскрой книгу, целуй Калам-шарифт! — приказала мать.
Воспитанный в религиозном духе, Чингиз помедлил. Произнести клятву с Кораном в руках означало отрезать все пути назад.
— Держи! — повторила Айганым не терпящим возражения тоном. — Снова поклянись и поцелуй.
Как ему ни было трудно, Чингиз повиновался и через силу поцеловал Коран.
Айганым нельзя было узнать, так она повеселела.
— Кончено! — с облегчением сказала она. — Да буду я жертвой дальних предков твоих, и моего деда святого, и самого пророка, повелителя двух миров. Хватит ли у тебя силенок перешагнуть через их прах.
И как заклинание произнесла слова молитвы:
