Но я же все это рассказывал!"
Матушка с изумлением останавливается:
- "Кому ты это рассказывал?"
- "Государыне Императрице. Когда умер отец, Государыня вызвала нас на совет. Хотела узнать, что думают Бенкендорфы о том, кто теперь будет Наследником.
Законный Кристофер, но все остальные его не любят за мать его -- старую суку. Она незаконная дочь Петра Первого и всем нам тыкает в нос, что она по крови -- Романова, а мы -- Бенкендорфы. И стало быть все должны ее слушаться. А мы, по Указу самого Петра Алексеевича в Риге правим с его согласия, но -- самовластно. Вот и был крупный скандал прямо при Государыне. Тогда она меня и расспрашивала".
- "Почему ж вдруг тебя именно и расспрашивала?"
- "А я законный сын батюшки по латышским обычаям. К тому ж все привыкли, что я -- самый горячий и просят меня сказать за всех прочих. Я и сказал Государыне.
Она еще засмеялась и говорит: "Уж больно ты -- прыткий. Странно для латыша". А все улыбнулись и сказали ей, что я -- Турок. Тогда она расхохоталась погромче и спросила: "Много ли Турков в холодной Риге?" А я отвечал, что может быть у меня еще будут сыновья, да племянники. Государыня еще удивилась, - почему я так не уверен за своих сыновей...
Вот я и рассказал ей про то, как нас прокляла фон Левенштерн. Она еще приняла меня после и я ей даже составлял родословную! Она еще в конце вдруг сказала, что мой род не должен прерваться и я должен жениться на Лайме -это моя кузина. Я еще думал, что она -- чокнутая, ибо кузину тоже прокляла Левенштерн и ее первенец тоже был мертвым. Но Государыня настояла...
Вообрази, два развода и две свадьбы одновременно, да еще в "проклятых" семьях! Все изумлялись, да судачили невесть что, а... А в итоге у меня родился живой мальчик, а у прежней жены -- девочка. Я после рождения Яна даже ездил в Санкт-Петербург с подарками за сие сватовство! Государыня -умная..."
Лицо матушки кривится то ли в слезах, то ли в странной улыбке. Она вдруг крепче прижимается к юноше и, что есть сил обнимая его, тихо шепчет:
- "Когда это было? Когда умер твой батюшка? Когда тебя сватала Екатерина?"
- "Отец умер осенью 1779-го. Значит, на Рождество. Тебя, наверно, в России еще даже не было".
Глаза матушки наполняются непрошеной влагой. Она кривит губы, будто в улыбке и шепчет:
- "Да, в то Рождество я жила при монастыре. Меня выгнали из Академии за... В Пруссии у меня неприятности. Будущее казалось мне безнадежным и я хотела принять уж постриг...
А на масленицу вдруг пришло мне письмо от тетки и русская виза. Я и думать забыла про то, что у меня в России есть тетка..."
Отец, не зная причины сих странных слез, целует мою мать и шепчет ей на ухо:
- "Я рад, что ты не ушла в монастырь. Все что Господь ни захочет -- все к лучшему".
И матушка отвечает:
- "Да. Но есть люди, которые умеют подсказывать Господу. А то у него -порой много дел".
Тяжело гудят пчелы с императорской пасеки неподалеку. Обе пары сапог быстро покрываются налетом дорожной пыли, но любовники не замечают этого. Мой отец увлеченно рассказывает о своих частых плаваниях в Лондон, Амстердам, Гамбург и Кенигсберг - по делам. Уллманисы -- якобы ювелиры и открыли свои лавки во всех лютеранских столицах. На деле же сии ревностные лютеране воюют с польскими католиками, ввозя в Ригу оружие английского и прусского производства. (При сей вести матушка даже не удивляется. Она чует себя игральным мячом, посланным в точку умелой рукой.)
Каждое плавание отца под стать истинной операции, - много раз он "был в деле" и теперь хвалится шрамами. Матушка внимательно слушает его, все время то посмеивается, то улыбается, то - жует какую-то длинную травинку. Она из-за больной ноги немного прихрамывает и отец все время то ли поддерживает, то ли - обнимает ее.
Беззвучно катится за ними огромная, наглухо закрывающаяся карета на мягких английских рессорах, в коей Уллманисы перевозят товар. (Порох не любит тряски.)
Одна из дверец кареты приоткрыта, и видно, как там - внутри в манящей полутьме и прохладе на огромной раздвинутой задней скамье лежит мягкая и пушистая медвежья шкура. Жарко.
