Последний рассказ мой об Уллманисах. Верней, не о всех Уллманисах...
Я всегда хотел знать -- откуда моя прабабушка. Как ее звали? Из какой она местности?
Матушка, зная этот мой интерес, пригласила к нам как-то турок и показала при нас с Доротеей (моей сестрой -- Дашкой) старые украшения нашей прабабушки. Турки сразу сказали, что она была -- не турчанкой.
Оказалось, что все надписи на украшениях были сделаны персидскою вязью. (А нам латышам -- хрен редьки не слаще. Как в Риге отличить турецкую вязь от персидской?) Турки же позвали старенького муллу, владеющего персидским. Тот же нас просто убил.
Он сказал, что не считая молитв, надписи только сделаны на персидский манер. Сам же язык, на коем сии письмена -- не персидский! Мало того...
Молитвы кончались именами пророков: "Абубекр, Осман, Умар..." А шииты, главенствующие в Персии, не признают их пророками! Пророки же они для гораздо более светской, суннитской Турции. Иными словами -- украшения моей прабабушки принадлежали роду, жившему в Персии, но исповедовавшему иное теченье ислама!
Собрали востоковедов и выяснили, что в то время в Персии правил Тахмасп Гюли, объявивший себя Надир-Шахом. Был он из кызылбашей -- не народа, но воинского сословия, вроде наших казаков, иль мамелюков для Турции. Нация его неизвестна, но окружали его воинственные горцы с Кавказа. Северного Кавказа. Такие же, как и он -- кызылбаши.
Кызылбаши сии как раз разгромили русских в Гиляни, заняли Гюлистан с Мазендераном и награбили везде много сокровищ. Но были они -- в массе своей сунниты и шиитское население Персии вскоре восстало.
Кызылбаши бежали в Турцию и на Кавказ. Среди них видимо была и моя прабабушка. Теперь я знал, где мне дальше искать, но -- не знал как.
Когда я подрос, я с особым рвением взялся за персидский с турецким, чтоб самому попытаться прочесть сии письмена, но...
В возрасте девятнадцати лет я отправился на Кавказ за бакынскою нефтью. Подробнее я расскажу в свой черед, а здесь я должен признаться, что взял с собой несколько украшений, чтоб там, на Кавказе мне их прочли и сказали -кто я. (Не знать восьмую часть своей Крови -- просто ужасно.)
Лишь на Кавказе мне доложили: "Это -- ингушский язык. Одна из трех надписей была Хвалою Аллаху на ингушский манер. Вторая -- подписью золотых дел мастера. И лишь в третей на золотом браслете тончайшей работы мои предки сказали мне: "Любимой моей в день нашей свадьбы". И под этим: "Доченьке в день ее свадьбы". Две фразы и -- ничего. Ни имен. Ни названий. Ни даты. Но мне показалось, что кто-то оттуда из темноты сказал мне, что -- Любит меня.
Я понимаю, что по одной вещи нельзя вдруг судить о том, кто были мои предки. Но три надписи на столь редком наречии вселяют уверенность. И я верю, что во мне восьмая часть Крови -- Ингушская. Это привело к странным последствиям.
В те годы мне пришлось воевать на стороне персов с чеченами, а потом на стороне наших с лезгинами и прочими дагестанцами. Но я всегда просил командиров: "Не отсылайте меня дальше на запад. Я не пролью крови ингушей, какими бы они врагами для нас ни были". Генералы слушали мое объяснение, видели мой женский браслет, который я носил вместо амулета на шее, мягчели лицом и входили в мое положение.
Я верю, - величайшее преступление пролить Кровь брата своего. Я не знаю, кто из ингушей точно мой брат и для верности не хочу ошибиться.
Потом, когда Ермолов с казаками стал громить поселения горцев, я открыто назвал его "моим кровником" и обещал расплатиться за кровь братьев моих. Это стало известно в войсках и привело к ужесточенью вражды казаков и егерей. Потом же, когда я сместил Ермолова и пересажал его всю родню с казацкой головкой, война на Кавказе стала моею войной. Государь сказал мне, что после расправы с Ермоловым, я должен показать русским, что я -- против горцев. Тогда я послал на Кавказ опергруппу фон Розена, чтоб они навели там порядок.
Не буду вдаваться в подробности, но очень быстро фон Розен собрал всех горских вождей в одно место, а потом всех схватил и зарезал. Почти всех...
Внезапно он вернулся в Санкт-Петербург и просил со мной встречи. Я принял его и поздравил с успехом и награждением. Но палач мой почему-то был не в себе. Он все время бледнел и странно нервничал. На него, вешавшего поляков аж тысячами, это было совсем не похоже. Я удивился и спросил генерала:
