– Отец, родненький благодетель, воду дал, помылася, вся как невеста свечуся цвету. Счастья наша, солнышко, спаси тебя Евгений покровитель человек росой умоисся… – бабку чуть застопорили.
– Вот что, Пращуров, – отчеканил краевая голова. Пращуров стоял камнем. – Дай вон и бабушке тут новое жилье, комнатку-две в этом комплексе. Не обедняешь? Лично прошу. Ну сколько можно: трудятся-трудятся трудящие люди, а все по углам. Дай квартирку, скромную. Вот и лады. Спасиба. Всем здоровья.
И стал, окруженный сворой, спускаться с трибуны и пропал, видно, умчался неотложно по делам. Какой-то ответственный, в синей повязке на рукаве, потрясенно бекнул в микрофон:
– Кто из населения пожелают, с северной стороны бесплатно. Угощение бутерброды. Рыба с северов чуть тухлая не смотри, это так называется суши. Еще раздадим, если прибудет, гуманитарное. Имени Евгения в честь. На выход кто – не давись, организованно колоннами. Люди и латыши – организуйте организованный отход. Конками не давить!
И я потерянно забился под ближний угол трибуны, чтобы посидеть поразмышлять без всяких мыслей, пережидая напор толпы. Пока не станет жидко на дорогах и в голове.
* * *
Конка притащила меня к месту катастрофы лишь к пяти вечера.
Через проулок, уставленнный заборами и сараями, словно несвежий рот зубным гнильем, я пробрался к яме. Провал длиной в полкилометра зиял впереди манящей глубиной, сиял переливчатыми тенями от света десятка надсадно гудящих прожекторов. По краям и в чреве его копошились муравьиные тельца кружащих возле вигвамов бывших домов спасателей и добровольцев, тащивших соломинки бревен и личинки пострадавших из под рухнувшей земли.
От полутора десятков разрушенных стандартных двух-трехэтажных бараков веяло разной степени ужасом. Остовы некоторых торчали на дне, и только обрубленные руки печей вздымались к бывшему для них небу. Некоторые завалились на бок, некоторые рассыпались наружу, будто какой-то буян, которому опостылила жизнь, разметал стены и выбил башкой крыши. Часть построек, особенно те, что живописными грудами мертвых жаб карабкались по падающим скатам котлована, казалось, еще цеплялись за этот мир и тщались выкарабкаться и обрести опору и равновесие.
Я шел мимо телег, в которые грузили пострадавших, замотанных в тряпки бинтов и клочья шин. Лошади стояли неспокойно, бузотерили и шарахались, и возницы с трудом угомоняли своих животин, косивших бешеными несытыми глазами окрест.
Под ногами хлипко заверещала глина склона, и ноги понесли меня вниз. На какое-то время, на час или два, я превратился в рабочего муравья: разгребал лопатой где-то битый черный кирпич, отваливал гвоздистые доски, пищавшие противными крысиными голосами, такой же доской, как подручным орудием, сгребал хлам из бывших комнат, теперь ставших жилищем духов и призраков. В одной из щелей я чуть не упал в обморок: в узкой деревянной келейке был ловко оборудован умельцем почти такой же тепловой узел, как и мой – ногастая печурка, теперь скривившаяся вроде в танце, битый санузел и любовно сварганенный душик, полный липкой глины и замусоренной земли. На секунду испуганному сердцу показалось, что эта каморка – моя.
Подоспели помощники, какие-то ребята со стеклянными, дрожащими лицами – дебилы или кретины, и вместе мы стали разваливать руками и сковородами кипу рухнувшей в комнату земли. Вдруг показалась нелепо, не по роду людскому изогнутая нога в рваном чулке, потом смятое платье или салоп.
Молча отрыли жертву, пожилую женщину, застигнутую одичавшей природой врасплох. Видно, в последнюю минуту у нее еще был воздух в каком-то воздушном мешке, и она теперь лежала на земляной подстилке в своем углу и прижимала к груди раскрытый посередине старинный фотоальбом с вылетающими из него фотками неизвестных уже никому людей. Наверх волокли ее с трудом на самопальных носилках из костылей и оборванного коврика с дырявым рогатым оленем посередине, грызущим сочную траву на лугу под сияющим розовыми облаками небом.
На гряде я сел отдышаться и вдруг увидел аптекаря. Аким Дормидонтыч привалился к телеге и жадно глотал воздух, манипулируя крючковатыми руками у своей груди.
