Из огромного котлована медленнно, как серафим, вылетала Антонина, порхая изумрудными крыльями, на ней было коротенькое ситцевое платьице в горошек, оставлявшее сиять ее божественные круглые колени. Нас, конечно, ожидал фаэтон. Ну не совсем он, но вполне приличная, не слишком тряская телега с полем шуршащего сена на дне. Светило ласковое солнце, понизу тянулась полная луна, и прекрасно проглядывали через перистые облака яркие звезды. Лошака перед телегой не виделось. Древний механизм вдруг скрипнул, оси стукнули, и экипаж медленно поволочился.
Вначале были тревожные минуты. Мертвый латинский стрелок с глинянным лицом и тухлыми губами стал тыкать штыком в сено. Я пообещал ему землю, фабрики и заводы, и он спросил еще, выгадывая: а не найдется ли кипяточка? И, довольный, отстал. Тут уже телегу стал нагонять, быстро передвигаясь, знакомый мужик, бормоча:
«Миша… Мишенька, что ж ты… слазь. Павлуша… погодь папку…» – но и этот, ободренный указанным мной направлением поиска, растворился в земле, и на смену ему явилась на обочине молчаливая плотная пожилая женщина с серым, изможденным годами лицом. Она держала в руках альбом, пальцем мне указывала на некоторую, одну из многих, фотографию и укоризненно качала головой. Я вынужден был сбросить ей с шарабана несколько желтых кислых яблочек, закопавшихся по случаю в сено. И тут уж помех нам более не случилось.
Распряженный экипаж наш медленно плыл по ровной, как стекло, грунтовой дороге. Антонина распростерлась на сене и вперилась, запрокинув одну руку за голову, в звездное солнечное небо. Зеленые облака цветущих лип гладили наши головы и тела мягкой тенью. Я иногда управлял движением телеги, бормоча «тпру» и «ну», и самоходка подчинялась ездоку. Впереди, вдали, в розовом тумане, открылась нашему взору прелестная постройка, прямо пряник, изукрашенный даровитой резьбой и петушками, в кругу разросшихся, груженых плодами яблонь и слив…
– Петруха, – затряс мое плечо, наверное, верный латин или латыш. – Ты как, не болен?
Аким Дормидонтыч стоял передо мной и сгонял с меня сон. И тот слетел с моей головы, как картуз с малыша. Аптекарь опять примостился на кушетку и сказал:
– Давай тебе что-нибудь пропишу, Петруха. Ты раньше был никчемный, а теперь без тебя кранты. Про конверт ты здорово рассказал, но, братец, приукрасил все же, себя не пожалел. Нам бы сейчас моего шизика, такого Алешу, с плоским лицом… он бы… А то я в конвертах не очень. А он через «Дружка» молчит… очень все эти засекречены, даже техники… с «Большого брата».
– Был он здесь, – несколько злорадно вышло у меня. – Шизик с лицом. Мы тут, знаете, дорогой аптекарь, не только с вашей Дорой лаемся. Мы и конверты с лицом изучаем. Пока вы там… геройничаете на склоне почтенных лет.
– И?! – воскликнул аптекарь, с восторгом и мольбой глядя на никчемного ученика. – И?! Не томи.
– И, – спокойно сплавил я учителю шизиков бред, – тридцать седьмой кордон.
– Тридцать седьмой кордон!! – Аким вскочил с койки и заплясал, качаясь и теряя равновесие. – 37… 37 кордон.
– И?! – спокойно спросил я.
Аптекарь с некоторой долей сомнения и подозрительности уставился на меня, и я хлебнул остывшего липового настоя.
– Петя, мне надо на 37ой кордон, – упрямо вперясь в меня, сообщил старик.
«Всего то» – отлегло у меня. Стариковская блажь оказалась мелкой.
– А где это? – для проформы переспросил я, как о месте в городе, где продают хороший сахаристый лед.
– Километров двадцать на запад, или тридцать, – с сомнением протянул аптекарь. – Вдоль инвестиционной трубы.
– И что вы там потеряли?
– Послезавтра у меня клиническая комиссия у старшеклассников. Я детей бросить не могу, а то всем вперят дегенератов. Но через тройку дней давай решение, как нам… мне туда добраться. Через метро?
– Что?
– А что!
– Дорогой Аким Дормидонтыч, должен вам сообщить, что вы вполне уже для некоторой комиссии кретин. Метро! Оно уже почти с 34-го года запаяно, забетонировано. Затоплено почвенными водами по самое немогу. В два роста сливы кислот и разложившихся фосфоритов и цианидов типа фосген-зарин-заман. И прочих щедрот.
