В лице командующего по-прежнему ничего не изменилось; голос его был все так же спокоен, однако в нем появился какой-то новый оттенок, что-то вроде задумчивости и даже легкого удивления, однако командир дивизии делал вид, что не замечает этого. Потом командующий сказал:
— Кажется, я оказался более прав, чем даже думал или надеялся. Когда вы вошли, мне показалось, что, возможно, мне придется извинять вас. Теперь я в этом уверен.
— Вы унижаете себя, — сказал командир дивизии. — Как может человек, сомневающийся в собственной непогрешимости, получить столько звезд? А как может человек, у которого столько звезд, сомневаться в чем бы то ни было?
Командующий еще секунду смотрел на командира дивизии. Потом сказал:
— Неужели вы не видите, что уже все равно, погибнут эти три тысячи человек или эти четыре человека или нет? Что казнь даже шести тысяч ничего не поправит и не изменит?
— Не морочьте мне голову, — сказал командир дивизии. — Я видел вдесятеро больше мертвых французов. Вы спросите: «Их убили другие французы?» — И сказал, произнес механически, холодно, невыразительно, почти телеграфно: «Comite des Forges. De Ferrovie S. P. A. D.»[4]. Люди в Беланкуре. Не говоря уж об англичанах и американцах, потому что они не французы и пока что не покорили нас. Не все ли равно трем или тридцати тысячам людей, когда они будут убиты? И не все ли равно нам, кто их убьет, если мы добьемся успеха?
— Под «успехом» вы имеете в виду победу, — сказал командующий. — А под «нами», разумеется, Францию.
Командир дивизии ровным, холодным голосом повторил незамысловатую кличку, полученную командующим в Африке.
— Факт, но не возражение, — сказал командующий. Командир дивизии повторил то же самое слово.
— Я завтра же получу орден; вы со временем — маршальский жезл. Если один полк — небольшая цена за мою награду, то за вашу — тем более.
— По сути дела, — незамедлительно ответил командующий, — вы добиваетесь того, чтобы я отдал вас под трибунал. И ставите меня перед выбором: отправить ли вас к главнокомандующему или вынудить подать в отставку.
Командир дивизии промолчал. Он не хотел отставки. И оба это понимали.
— Возвращайтесь к себе в штаб, — сказал командующий. — Туда сообщат, когда маршал примет вас в Шольнемоне.
Граньон вместе с командиром корпуса подъехал к его штабу и пересел в свой автомобиль; видимо, он даже не обратил внимания, что командир корпуса не пригласил его на обед. Ему было не до того. Он все равно отказался бы. Командующий сказал, чтобы он возвращался к себе в штаб; это был приказ. Граньон, очевидно, даже не сознавал, что нарушает его, лаконично бросив водителю: «На передовую». Однако было поздно. Часовая стрелка близилась к двум; полк давно уже должны были снять с позиций, разоружить и заменить другим; было уже поздно понаблюдать, как полк отводится в тыл, убедиться в этом самолично, как там, в соединительной траншее, когда он медлил, удостоверяясь, что артиллерия не прекращает огня. Он возвращался, как шеф-повар два-три часа спустя возвращается на кухню, где убежала и сгорела его стряпня, не помочь в уборке, хотя бы советом, а просто взглянуть, что осталось после нее, не пожалеть, потому что жалость была бы напрасна, а лишь посмотреть, проверить; сидя спокойно и неподвижно в едущем автомобиле, он не думал об этом, не думал ни о чем, его переполняла холодная, несгибаемая, непреклонная решимость любой ценой добиться расстрела всего полка, сполна отомстить за свою репутацию.
И поэтому не сразу понял, что поразило, потрясло его. Он резко приказал: «Стой!» — и стал вслушиваться в звенящую тишину, потому что раньше слышал здесь только грохот канонады: это был уже не усеянный звездами мужчина в штабном автомобиле у французской линии фронта, а одинокий мальчик, лежащий животом на каменной стене за пиренейской деревней, где, как утверждают записи или помнит знание, он родился сиротой; он слушал, как та самая цикада звенит и щебечет в опаленной порохом траве за откосом, где с прошлой зимы валялся хвост сбитого немецкого аэроплана. Потом он услышал и мелодичное пение жаворонка, высокого и невидимого, казалось, четыре золотые монетки упали в чашу из мягкого серебра, они с водителем поглядели друг на друга, потом он громко и хрипло сказал: «Поезжай», — и они тронулись снова; и, конечно же, снова послышалось пение жаворонка, безмятежное и невероятное, затем снова наступила счастливая тишина, и ему захотелось зажать руками уши, спрятать голову, потом, наконец, снова послышалось пение-жаворонка.
