На миг перед генеральским взором предстал заводской двор собственной ткацкой фабрики, толпа рабочих без шапок, лица, полные почтения. Что же потом произошло с этим покорным и в таком состоянии милом генеральскому сердцу народом?
Так и сейчас. В дела команды не вмешивались, никого не трогали. Были простыми пассажирами. Собирались со временем выйти на околку льда. Вдруг — бунт! Открытая война.
Генерал Звегинцев устал от нервного напряжения войны. Он хотел уйти от нее и не мог, обстоятельства были сильнее его желаний. Команда неожиданно лишила его людей, света и тепла. Кто толкнул ее на преступные действия? Кто подсказал такой ход, кто додумался? Им бы оружие, тогда ворвались бы сюда и всех перестреляли. Ломами уже размахивали!
Закон войны: или ты врага, или он тебя — третьего не дано. Тут уж ничего не поделаешь. Бог свидетель, генерал не хотел ссоры. Не удалось — пусть пеняют на себя.
И начинать нужно с зачинщика, с того кочегара, который последним ушел отсюда. От таких, как он, все беды, такие и толкают русский народ на братоубийство.
Так думал генерал Звегинцев, искренне уверенный в своей правоте и в неправоте команды парохода.
— Господа, по всей видимости, экипаж отказался выполнять свой долг. Считаю необходимым навести порядок! — И великодушно признался: — Капитан Лисовский, кажется, вы были правы. Зачинщика арестовать! Приказываю: взять двух человек — и действуйте!
— Есть арестовать кочегара! — обрадованно воскликнул Лисовский.
Кто-то включил фонарик, в его неровном свете было видно, как торопливо одеваются офицеры. Фонарик погас, и слышалось в темноте:
— За мной, за мной. Не торопитесь.
Хлопнула дверь, и стихло.
— Иллюминатор закрыли? — спросил генерал.
— Обмерз.
— То-то дует. Неужели ничего нельзя сделать? Остатки тепла вынесет. Ножом попробуйте.
Возле иллюминатора завозились, сильнее пахнуло холодом.
Наконец радостный возглас:
— Готово!
Генерал сбросил с плеч шинель, надел ее в рукава. «Скоро там Лисовский?» И вдруг пожалел, что не предупредил: «Оружие только в крайнем случае». Горячий он, хотя особого значения это уже не имело.
— Пельменей бы в бульоне, а?
— Повара, поди, забастовали со всеми.
Забастовали! Знакомое слово. Генерал впервые услышал его пять лет назад, когда управляющий фабрикой прислал тревожную телеграмму в действующую армию.
Что тогда можно было решить? Откуда было знать обстановку в городе, на фабрике? Дал полномочия управляющему. А в феврале 1917 года узнал, что того вывезли на тачке и сбросили в канаву у забора.
Так больше и не пришлось побывать в своем городе. Военная фортуна, бывало, приближала к нему, потом отдаляла, а теперь и вовсе… Семья уже с год тому предусмотрительно отправлена в Швецию. Добраться бы и самому туда. И будь проклята война, фабрика и даже Россия — темная, злая, поднявшаяся штыками.
Трезво глядя на события, генерал давно понял, что дело проиграно, понял еще тогда, когда англичане оставили Архангельск, угнав несколько ледоколов.
Предвестие революции докатилось к генералу со словом «забастовка», и сейчас, на исходе пути в Россию, оно вновь настигло в пустынном, морозном и ночном океане. Цикл замкнулся. Покоя нет. От действительности не уйти.
— Кто знает, где находятся кочегары? — спросил генерал в темноту.
Темнота молчала. Никто не знал. Генерал поднялся и, наталкиваясь на стулья, на людей у двери, выбрался наружу.
Офицеры подчинялись не чувствам, а долгу, выгнавшему их на лед. Они вглядывались в людей, желая поскорее увидеть квадратного Захарова.
— Все на околке, — с облегчением говорит Рекстин.
— Хорошо, — перебил генерал. — А где могут быть наши офицеры?
Подошли к ближнему силуэту во множестве одежек, напоминающему пароходную трубу, вдруг сдвинувшуюся со своего места. Только Рекстин хотел спросить «кто такой?», как «труба» простуженным, но все же можно понять, женским голосом обрадованно закричала:
— Смена пришла! Наконец-то, господи, дошло до них. Кто смелый, бери эту железячку. Рук уже не чую. Хоть и долго вас ждали, а все ж пришли. Эй, мужики, смена пришла! — Лицо у женщины распухло от прилива крови и обморожения. Белеют только брови и ресницы, выдавая нездоровую черноту щек, особенно густую в окружающей жидкой темени. Платок закрывает лоб, из-под него влажно блестят глаза.
