Несутся снеговые нити, сворачиваясь и распускаясь, падая на головы и спины, на лед и воду. В глубокой тишине, между глухими ударами ломов, слышен их шорох. Одинокий голос женщины примял эти звуки. Она испугалась. Попятилась от глыбы плотно стоящих молчаливых людей. Но ее озорной крик привлек внимание, сюда приближались со снежным скрипом какие-то фигуры в громоздких одеждах.
Высокий человек, с обвязанной платком головой уже говорил генералу:
— Мы живем в цивилизованном мире. Необходимо довести до сведения правительств. Нас не оставят. В конце концов о своих подданных обязаны позаботиться правительства.
Иностранца, видимо, представителя какой-то зарубежной фирмы, поддержал человек купеческой наружности:
— Нужно дать понять, мы в долгу не останемся. Каждый может раскошелиться, возместить расходы.
— Не о том, граждане, не о том, — выдвинулась высокая, полная фигура, опираясь на лом, как на трость, — больше здравого рассудка. Наше положение таково, что требует немедленно хирургического вмешательства. Или — или. Но при любом вмешательстве, при самой искусной операции, что главное? Сам больной должен энергично бороться за свою жизнь. Если этого не будет, летальный исход. Вы меня поняли, граждане?
Генерал со злостью подумал: «На вас бы Лисовского, господа болтуны! Он бы ответил». И тут же вспомнил, зачем пришел сюда.
— Трех офицеров не видели?
— Видели и не видели, — ответил пассажир. — Искали кочегаров, куда пошли, неизвестно.
Семеня по наледи, из темноты появился боцман. Генерал обрадовался. Сурово спросил:
— Почему отключили свет и отопление?
— Как почему? Все на околке, — попытался ускользнуть от прямого ответа боцман.
— Везде свет! — возмутился генерал.
— Я до этого дела не касаем, — замахал руками боцман. — Меня не спрашивайте. Команда решила, с нее спрос. Только скажу вам — еще полдня такой работы, и люди полягут, не поднимем.
— Веди к кочегарам! — приказал генерал. — Они подстрекают.
О пассажирах, занятых на околке, он тут же забыл. Сейчас не до них с их нелепыми предложениями, иносказательными сентенциями.
— А чего вести? — не хватило у боцмана голоса, и он, запинаясь, произнес: — Вон они. На самом… клятом месте.
— Вперед!
Боцман что-то недовольно забормотал, но, подталкиваемый в спину, пошел на участок, где кололи лед кочегары. Среди неуклюжих фигур легко носился снег, лепился к ним, забеливал их, соскальзывал с плеч, тонул в темноте.
Никто из работавших не остановился, не заинтересовался офицерами. Молча продолжали свое изнурительное дело. Удар — подъем, удар — подъем.
Ударяя, наваливались всем телом, падали вместе с ломом, но тут же повисали на руках, цепко обхватив тонкое железо.
Захарова здесь не было. Или его успели предупредить, или он где-то рядом.
— Брать всех подряд, выявлять главарей, — кто-то шепотом предлагает за генеральской спиной. — Подключили бы тепло, а там разберемся.
— Сначала найти Лисовского, — отвечает генерал с нескрываемой тревогой.
Поражало равнодушие работающих. Они не упрекали, не ругались. Они просто не замечали офицеров, не хотели снисходить к ним, занимающимся пустым, никому не нужным делом.
А Рекстин уже понял, что происходит. В открытую он не мог одобрить экипаж, но в душе ему доставляли удовольствие растерянность, суета и озабоченность офицеров, которые совсем недавно обошлись с ним так бесцеремонно. Пусть попляшут!
У Рекстина другие, особые заботы. Скоро месяц, как «Соловей Будимирович» вышел из порта. 15 февраля его пронесло через Карские ворота Новой Земли в Карское море, самое холодное, самое страшное. И Рекстин, окончательно падая духом, вновь затребовал: «Скорее ледокол! Погибаем!» Этому призыву вняли. Вчера пришло сообщение: «К вам вышла «Канада».
Почему «Канада», а не «Козьма Минин»? Сможет «Канада» пробиться? Она намного слабее «Минина», а он в Архангельске.
Каждую минуту, каждую секунду мысли Рекстина об угрозе нового сжатия льдов… Он все время прислушивается, все время напряжен, что его ждет: спасение или гибель?
А разговоры вокруг генерала столь ничтожны, что он не может и не хочет тратить на них ни время, ни душевные силы.
