Я смотрю на мужа. Понимаю, что он не хочет ничего рассказывать. Человек, который написал то письмо, который верил в меня и любил меня, который в конце концов любил меня настолько, чтобы уйти и снова вернуться, куда-то исчез.
– Бен?
– Ссорились мы, говорю.
– До гибели Адама или после?
– И до, и после.
Иллюзия поддержки рассеивается, остается чувство неловкости. А что, если и я ссорилась с Адамом? А он наверняка принимал сторону подружки, а не матери.
– Мы с Адамом были близки?
– О да, – говорит Бен. – До тех пор, пока ты не попала в больницу. Не потеряла память. Но даже тогда вы были близки, насколько это было возможно.
Его слова ударяют меня, точно кулаком. Я соображаю: когда все случилось, Адам был совсем маленьким мальчиком. Откуда мне знать имя его невесты, если каждый день я видела сына будто в первый раз?
Я закрываю альбом и спрашиваю:
– Можно, я возьму его с собой? Мне бы хотелось рассмотреть некоторые снимки получше.
Мы пьем чай, который приготовил Бен, потом я заканчиваю упаковывать вещи и иду к машине. Не забываю проверить сумочку и убедиться, что дневник на месте. Бен сует кое-какие вещи в собранный мной чемодан и кожаную сумку, с которой уходил утром на работу, а еще туристические ботинки, которые извлек откуда-то из недр гардероба. Я стою у двери, пока он грузит чемоданы в багажник и проверяет, закрыты ли двери и заперты ли окна. Я спрашиваю, долго ли нам ехать.
– От движения зависит, – пожимает он плечами. – Выберемся из Лондона – побыстрее пойдет.
То есть отказ от ответа, замаскированный под ответ. Интересно, он всегда так отвечал? Из года в год одно и то же – кого хочешь выведет из себя. Наверное, ему уже надоело отвечать подробно.
Насколько я понимаю, водит он аккуратно. Едет небыстро, часто смотрит в зеркало заднего вида, чуть что – сразу снижает скорость.
Интересно, а Адам водил машину? В армии уж точно, а когда приходил в увольнение? Возил ли свою несчастную мать по всяким красивым местам, чтобы она, то есть я, развеялась и порадовалась? Или не видел в этом смысла, ведь вся радость и восторг, какие бы они ни были сильные, забудутся мной на следующий же день, как тает снег на прогретой солнцем крыше?
Мы выезжаем на шоссе, ведущее из города. Начался дождь: огромные капли падают на лобовое стекло, на мгновение застывают и быстро скатываются вниз. Вдалеке садится солнце, выныривает из облаков, заливая бетон и стекло нежным оранжевым светом. Зрелище прекрасное и жуткое одновременно, но внутри меня не утихает борьба. Я так хочу вспоминать сына, а не просто отвлеченно думать о нем, но не могу, поскольку четких воспоминаний так и нет. Снова и снова мне приходит в голову грустная правда: я его не помню, словно его не существовало вовсе.
Я закрываю глаза и принимаюсь думать о том, что прочла об Адаме в это утро. И перед моим внутренним взором вспыхивает образ: вот мой сын, маленький мальчик, едет на трехколесном велосипеде. Но даже теперь, бережно храня в памяти эту картину, я понимаю: это не воспоминания. Этого никогда не было, это плод моего воображения, я все придумала, вдохновившись записями в дневнике, которые сами по себе лишь память о более ранних воспоминаниях. Воспоминания о воспоминаниях: у кого-то это дни, недели и даже годы, у меня же несколько часов.
Будучи не способна вспомнить своего сына, я делаю единственное, что может помочь мне усмирить взбудораженное сознание. Пытаюсь не думать ни о чем. Совсем.
Запах бензина, густой и сладкий. У меня болит шея. Я открываю глаза. Передо мной – мокрое лобовое стекло, затуманенное моим дыханием, а вдали – огни, расплывчатые, нечеткие. Я понимаю, что задремала и во сне привалилась к стеклу, застыв в неудобной позе. В машине – ни звука, мотор выключен. Я оглядываюсь.
Вижу Бена: он рядом, не спит, смотрит в окно прямо перед собой. Сидит неподвижно. Кажется, даже не замечает, что я проснулась, и продолжает смотреть; выражение его лица неразличимо в темноте. Я приглядываюсь, чтобы рассмотреть, на что он так уставился.
Сквозь капли дождя на стекле я вижу капот автомобиля, а поодаль – деревянный забор, освещенный тусклым светом оставшихся позади уличных фонарей. За забором не различить ничего – лишь чернота, огромная и таинственная, и в самом центре этой тьмы низко-низко висит полная луна.
