Не каждая женщина рождается для счастья.
Но, по крайней мере, я буду богата.
Отец помогает мне выйти из машины, укладывает мою руку себе на локоть и участливо похлопывает по пальцам. Он хороший незлобливый и абсолютно лишенный амбиций человек. Наверное, потому что не Некрасов. В материнских планах он не фигурирует нигде. Он просто есть, как данность, как необходимый для деторождения элемент.
Но по крайней мере хотя бы одна живая душа улыбается мне с искренним сочувствием.
В церкви яблоку негде упасть, и наше появление встречают аплодисментами, словно начало представления.
Квартет музыкантов со скрипками задает свадебный марш.
Я выдыхаю, пытаюсь успокоить дыхание, но тщетно. Трясет где-то внутри.
Хорошо, что можно опереться на руку отца и вот так, мелкими шажками, идти по узкому проходу навстречу человеку, который милостиво согласился взять меня в качестве компенсации за нанесенное моей сестрой оскорбление. И только потому, что я оказалась невинной.
Когда останавливаюсь перед ним, сердце уходит в пятки.
Марат Островский.
По телевизору я видела его чаще, чем вживую. Он был у нас трижды: первый раз, когда приехал посмотреть на Свету, второй — чтобы сообщить о своем согласии взять ее в жены. А третий — два дня назад, чтобы посмотреть на ту, о чьем существовании даже не догадывался — меня.
Он высокий и крепкий, и, несмотря на разменянный сорок седьмой год, у него практически нет седины. Но достаточно морщин на лбу и вокруг глаз. Он хорош собой — невозможно это отрицать, даже если пропасть возраста между нами мешает мне разглядеть в нем мужчину.
У него темно-синие глаза, темно-русые волосы, ухоженная небольшая бородка обрамляет тяжелую квадратную челюсть. Костюм сшит идеально, сидит на широких плечах как влитой.
Рядом с ним я просто коротышка.
Он снова, как несколько дней назад, пристально изучает мое лицо.
Я привыкла, что на меня обычно смотрят сквозь пальцы, не задерживая взгляд, как будто мое несовершенство — это грязная лужа, которую лучше поскорее и безопаснее обойти. Но у Марата взгляд покупателя. Он даже не скрывает, и плевать на гостей, которые пришли насладиться зрелищем самой богатой свадьбы года, а вместо этого томятся в ожидании.
Между широкими темными бровями мужа пролегает глубокая складка.
— Улыбайся, — приказным тоном, словно понукает лошадь. — Раз уж твоя семейка меня поимела и на фотографиях будет не красивая жена, то пусть тогда она хотя бы выглядит счастливой. Или ты не рада, что станешь Островской?
— Рада, — еле ворочаю языком я. — Спасибо… вам.
Он даже не пытается перевести нас на «ты».
И слава богу, потому что меня выкручивает от одной мысли, что сегодня ночью придется разделить постель с человеком, который всего на пару лет младше моего отца. И этот человек не будет расшаркиваться, чтобы наша первая брачная ночь стала для меня чем-то особенным. Ему вообще плевать на то, что сегодня — второй раз, когда мы видимся лицом к лицу.
Священник начинает произносить слова церемониальной речи.
Много красивых и правильных слов о любви и браке, о семейном очаге, верности и поддержке. В некоторых местах меня начинают душить слезы, потому что ничего такого в моей жизни уже никогда не случится. Но я держусь и, помня приказ мужа, даже улыбаюсь.
Когда приходит моя очередь произносить брачную клятву, я, как отличница на экзамене, повторяю ее слово в слово: пустую, фальшивую, но идеально прилизанную. Неудивительно, что где-то в рядах гостей слышно шмыганье носом и шорох бумажных салфеток. А где-то совсем рядом — как будто у меня за спиной, там, где стоят наряженные в одинаковые платья подружки невесты — выразительная ухмылка со всеми оттенками иронии.
По правилам католического обряда венчания, с моей стороны должны быть три подружки невесты. Но у меня всегда была только одна подруга — Света. И если бы она думала о семье, то сейчас я бы стояла в розовом, а не белом платье, держа в руках корзинку с лепестками роз и перевязанных ленточками монеток.
Я не знаю двоих из своих «подружек», но третья — дочь Островского, Лиза.
Известная возмутительница спокойствия.
