Рано или поздно этот фарс закончится.
Нужно просто перетерпеть.
Когда на улице начинает темнеть, мне все-таки удается украсть минутку, чтобы сбежать ото всех на припорошенную снегом веранду. Видно, что здесь старались расчистить все для высоких гостей, но с природой не поспорить. В этом году, говорят, и так аномально темная зима, хоть вчера, когда я неслась прочь из церкви и ее странного «обитателя», мне казалось совсем иначе.
Берусь пальцами за деревянные перила, немного наклоняюсь вперед и набираю полную грудь воздуха.
Выдыхаю облачком раскаленного пара и, как мантру, повторяю в своей голове: «Все будет хорошо, все будет хорошо…»
— Что, уже тошнит? — слышу откуда-то справа ироничный женский голос.
Напрягаю зрение, но в темном углу есть лишь рассеянная тень.
Впрочем, она не играет в прятки и медленно выходит на маленькую «арену», образованную желтым светом фонаря.
Лиза, моя падчерица.
С узкой сигаретой, зажатой между идеально ровными пальцами с длинными острыми ногтями. Не рука, а лапа хищной птицы. Даже смотреть неприятно, хоть, говорят, сейчас такое в моде.
— Просто дышу воздухом, — отвечаю я, чуть сильнее кутая плечи в болеро из серебряного соболя.
Она кривит губы и стряхивает пепел прямо под ноги, хоть протяни руку — и на маленьком столике справа стоит ряд бронзовых пепельниц.
— Ты моложе, чем я думала. — Осматривает меня с ног до головы. — Нравится старое мясо?
Это она так об отце?
Я слышала, что в богатых семьях свои причуды, но даже мне, хоть меня никогда не баловали деньгами и вседозволенностью, не пришло бы в голову сказать что-то подобное о своих родителях.
— Я вегетарианка, — мой ответ.
— Серьезно?! — Лиза лениво смеется, затягивается и снова смеется. — Значит, мамочка права и ты действительно просто еще одна его овца. Имей ввиду, Долли: никто и никогда не встанет между мной и отцом. Потому что я его любимая единственная доченька, а ты только временная подстилка для известных нужд. В папочкином возрасте мужчин часто тянет делать глупости. Например, — кончиком зажженной сигареты она не очень аккуратно обводит мой контур, — заводить говорящий скот.
Она проходит мимо и нарочно громко охает, как будто в самом деле «случайно» стряхнула пепел прямо на подол моего свадебного платья. Пожимает плечами, корча извинения, и ныряет в зал, оставив после себя вонь ментолового дыма и дурного воспитания.
Помню, как однажды, пару недель назад, когда мы со Светой после примерки платья зашли посидеть в кафе, сестра вдруг начала рассказывать о том, что у Островского очень дурно воспитана дочь, и что она скорее придушит ее собственными руками, чем прогнется под «капризы мелкой засранки». Тогда эти ее слова показались мне довольно жестокими. Всем нужна семья и любящие родители — нам ли, двум сиротам при живых отце и матери, этого не знать? Даже попыталась вступиться за Лизу, хоть не знала о ней ничего, кроме имени. А Света посмотрела на меня, как на полоумную, и предложила избавляться от травоядного взгляда на мир, пока его хищники не пустили мне кровь.
Только теперь я начинаю понимать, о чем она тогда говорила.
Выждав еще пару минут, возвращаюсь в зал.
Островский уже ищет меня взглядом и когда усаживаюсь на свое место, наклоняется, чтобы сказать на ухо:
— Будь добра, больше не делай так, чтобы я искал тебя — и не мог найти.
— Я просто вышла подышать воздухом, Марат, — инстинктивно пытаюсь защититься, в ответ на что он находит под столом мое колено и медленно, словно тиски, сжимает его до моего едва сдерживаемого вскрика.
— Будь всегда на виду, Анфиса. Это понятно? Я хочу всегда знать, где ты, с кем и чем занимаешься. В любое время, когда мне захочется. Если я звоню посреди ночи — ты берешь трубку. Если я звоню, когда ты в душе — ты берешь трубку. Если я хочу, чтобы ты бросила все и приехала в ту точку, куда я скажу — ты собираешь вещи и выезжаешь. Или вылетаешь.
Синий взгляд мгновение фиксируется на моем лице.
Пальцы снова начинают выкручивать колено.
Быстро киваю.
Островский выжидает пару секунд и, наконец, убирает руку. Потом как ни в чем не бывало, поднимает бокал, встречая очередной тост за счастье новобрачных.
