Однажды, много позже, когда у Зельды случилось то, что сочли тогда нервным срывом, а мы с Фиццжеральдами одновременно оказались в Париже, Скотт позвал меня пообедать с ним в ресторане «Мишо» на углу улицы Жакоб и Сен-Пер. Он сказал, что хочет спросить меня о чем-то важном, самом важном для него в жизни, и я должен ответить ему с полной искренностью. Я сказал, что постараюсь. Так повелось, что, когда он просил меня ответить с полной искренностью и я старался, мой ответ сердил его — чаще не сразу, а после, порой спустя долгое время, когда он поразмыслит над этим и захочет ответ стереть, а по возможности и меня заодно.
За обедом он пил вино, но не опьянел, потому что до обеда воздерживался. Мы говорили о нашей работе, о знакомых, он спрашивал о людях, с которыми мы давно не виделись. Я понял, что он пишет что-то хорошее, и по разным причинам это дается ему очень трудно, но говорить он хотел о другом. Я ждал, когда он спросит то, на что я должен ответить с полной искренностью, но он откладывал это до конца, словно у нас был деловой обед.
Наконец, за вишневым тортом и последним графином вина, он сказал:
— Вы знаете, я никогда не спал ни с кем, кроме Зельды.
— Нет, я не знал.
— Я думал, что говорил вам.
— Нет, вы много о чем говорили, но не об этом.
— Об этом я и хочу вас спросить.
— Хорошо. Давайте.
— Зельда сказала, что по своему физическому устройству я не могу дать счастья женщине и это причина ее расстройства. Она сказала, что дело в размере. С тех пор как она это сказала, у меня душа не на месте, и я хочу знать определенно.
— Пойдемте в кабину.
— Какую?
— Le water[57].
Мы сходили, вернулись и сели за стол.
— У вас все в совершенном порядке, — сказал я. — Все нормально. Никакого изъяна. Вы смотрите сверху и видите в ракурсе. Пойдите в Лувр, посмотрите на статуи, потом идите домой и посмотрите на себя в зеркало, в профиль.
— Статуи могут быть не точны.
— Довольно точны. Большинство людей охотно с ними поменялись бы.
— Но почему она так сказала?
— Чтобы вас придавить. Это древнейший способ придавить мужчину. Скотт, вы просили меня сказать правду, и я мог бы сказать вам кучу еще всякого, но это чистая правда, и этого достаточно. Вы могли сходить к врачу
— Я не хотел. Я хотел услышать от вас правду.
— Так вы мне верите?
— Не знаю.
— Пошли в Лувр, — сказал я. — Он рядом, реку перейти.
Мы пришли в Лувр, он осмотрел статуи, но насчет себя еще сомневался.
— Важен не размер в спокойном состоянии, — сказал я. — Важно, каким он становится. И под каким углом. — Я объяснил ему, как воспользоваться подушкой и еще кое-что для него полезное.
— Тут одна девушка была очень мила со мной, — сказал он. — Но после того, что сказала Зельда…
— Забудьте, что сказала Зельда. Она сумасшедшая. У вас все нормально. Будьте в себе уверены и сделайте то, что хочет девушка. А Зельда просто хочет уничтожить вас.
— Вы ничего не знаете про Зельду.
— Ладно, — сказал я. — Оставим это. Вы пошли со мной обедать, чтобы спросить, и я постарался ответить честно.
Но он по-прежнему сомневался.
— Может быть, посмотрим картины? — предложил я. — Вы тут что-нибудь видели, кроме Моны Лизы?
— Нет настроения смотреть картины, — сказал он. — Я обещал кое с кем встретиться в баре «Ритц».
Много лет спустя, уже после Второй мировой войны, Жорж, теперь бармен в «Ритце», а во времена, когда в Париже жил Фицджеральд, — chasseur[58], — спросил меня:
— Папа, кто такой был Фицджеральд, про которого все спрашивают?
— Вы его не знали?
— Нет. Я помню всех людей того времени. А теперь спрашивают только про него.
