— Я зашел выпить. Чего тут такого?
— У нас тебе бы налили, а после разбили бы твой стакан.
— Где это «у вас»? Тут симпатичное место.
Он сидел за соседним столом, высокий толстый молодой человек в очках. Он заказал пиво. Я решил не обращать на него внимания и попробовать писать дальше. Отвернулся и написал две фразы.
— Я всего лишь заговорил с тобой — и только.
Я промолчал и написал еще фразу. Когда разогнался, вошел, остановиться трудно.
— Ты, смотрю, стал таким важным, что с тобой уж и не заговори.
Я написал еще фразу, закончил абзац и перечел. Он был неплох, и я написал первую фразу следующего абзаца.
— О других ты никогда не думаешь, а у них тоже могут быть затруднения.
Я всю жизнь слышал жалобы. Оказалось, что я все равно могу писать дальше, и они мешали не хуже другим шумов — точно не хуже попыток Эзры играть на фаготе.
— Представь, что ты хочешь стать писателем и чувствуешь это каждой клеточкой тела, а у тебя не идет.
Я продолжал писать, удача еще была при мне и остальное тоже.
— Представь, что это на тебя накатило как бурный поток, а потом отхлынуло, и ты остался немой и безмолвный.
Уж лучше, чем немой и шумный, подумал я и продолжал писать. Теперь он почти орал, и невероятные его изъявления успокаивали как визг циркулярной пилы на лесопилке.
— Мы ездили в Грецию, — расслышал я через некоторое время. До тех пор я воспринимал его речь как шум. Я сделал свою норму, продолжение — завтра.
— Тебя там употребили по-гречески?
— Что за пошлости? — сказал он. — Ты не хочешь дослушать?
— Нет. — Я закрыл блокнот и сунул в карман.
— Тебе неинтересно, что там было?
— Нет.
— Тебе безразлична жизнь и страдания ближнего?
— Твои — да.
— Ты животное.
— Да.
— Я думал, ты поможешь мне, Хем.
— Я с удовольствием застрелил бы тебя.
— Да?
— Нет. Это противозаконно.
— А я бы для тебя что угодно сделал.
— Да?
— Конечно, что угодно.
— Тогда не суйся в это кафе.
Я встал; подошел официант, и я расплатился.
— Можно проводить тебя до лесопилки, Хем?
— Нет.
— Ладно, поговорим в другой раз.
— Только не здесь.
— Очень хорошо, — сказал он. — Обещаю.
— Мне надо писать.
— И мне надо писать.
— Тебе не надо, раз не можешь. Что ты плачешь? Езжай домой. Устройся на работу. Удавись. Только не говори об этом. Писать ты никогда не сможешь.
— Почему ты так говоришь?
— А ты когда-нибудь слышишь, что сам говоришь?
— Я говорю о писательстве.
— Тогда замолчи.
— Ты просто бессердечный, — сказал он. — Все говорят, что ты жестокий, черствый и самодовольный. Я всегда тебя защищал. Больше не буду.
— Прекрасно.
— Как ты можешь так жестоко относиться к ближнему?
— Не знаю, — сказал я. — Слушай, если не можешь писать, научись писать критику.
— Думаешь, стоит?
— Отличный выход, — сказал я. — Тогда сможешь писать сколько захочется. И не будешь страдать, что у тебя не получается, что ты нем и безмолвен. Тебя будут читать и уважать.
— Думаешь, я могу стать хорошим критиком?
— Не знаю, насколько хорошим. Но критиком стать можешь. Всегда найдутся такие, кто поможет тебе, а ты поможешь своим.
— Каким своим?
— С которыми ты водишь компанию.
— А, им. У них уже есть свои критики.
— Тебе не обязательно быть литературным критиком. Можешь критиковать картины, спектакли, балет, фильмы…
— Ты меня увлек, Хем. Спасибо тебе. Это интересная работа. И творческая.
— Творчество, возможно, переоценивают. В конце концов, Бог сотворил мир всего за шесть дней, а седьмой отдыхал.
— И ведь ничто не мешает мне параллельно самому писать.
— Ничто на свете. Разве что установишь немыслимо высокие мерки своей критикой.
— Они будут высокими. Можешь не сомневаться.
— Не сомневаюсь.
Он уже был критик, поэтому я предложил ему выпить, и он согласился.
— Хем, — сказал он, и я понял, что он уже критик — они называют твое имя в начале предложения, а не в конце, — должен сказать тебе, что нахожу твои произведения несколько аскетичными.
— Жаль, — сказал я.
— Хем, в них не хватает дыхания, плоти.
— Обидно.
— Хем, они чересчур сухи, аскетичны, костлявы, жилисты.
Я виновато потрогал кроличью лапку в кармане.
— Попробую их немного раскормить.
— Учти, пышности мне тоже не нужно.
— Гарольд, — сказал я, стараясь говорить как критик, — я буду всячески ее избегать.
