Он шел по парку.
Не заглушаемые городским шумом, кричали птицы. То здесь, то там раздавалось их «тюи-тюи», стремительно стихало и снова возникало на другом дереве или в другом конце парка. Казалось, какой-то грустный человек задумчиво пощипывает звонкую струну.
Уже и солнце появилось из-за домов. Листья, как ладони ткачих, пропускали сквозь себя его тонкие, быстро бегущие нити, словно здесь-то и ткался дневной свет. «Тюи-тюи» – продолжал кто-то пощипывать струну.
Андрей с удивлением обнаружил, что свободен от любви. В нем исчез сладостный зуд, который некогда казался самым острым и самым настоящим ощущением жизни. Не было ни обиды, ни чувства утраты, ни даже воспоминания. Это чувство было похоже на то, что так нравилось ему у Пришвина и что заключено у того в одной гениальной фразе: «Из этого, что она не пришла, сложилось счастье моей жизни».
Да, любовь его к Саше, потеряв фокус, каким-то образом распространилась на все вокруг. Он вспомнил, что ведь и при пробуждении не было в нем никакой мысли о Саше, однако же, он проснулся, несомненно, счастливым.
Впрочем, нет. Он тут же отказался от этого слова. Чувство его не было счастьем. Счастье текуче, неуследимо и непременно с привкусом печали. А в нем сейчас и печали не было.
Ах, как хорошо ему! Деревья и кусты расположились в таких человечески одухотворенных позах, словно учились гуманизму у Руссо. Справедливость, благо и красота были суть вещества, составляющие природу каждого человека и мира в целом. Не было ничего отдельного, что взывало бы к своей противоположности.
Было хорошо, спокойно, вольно дышать и жить. Он вспоминал, что пережил за эти три дня с Сашей, и все это казалось ему сейчас необыкновенно унизительно, пошло и неинтересно.
Он вдруг остро почувствовал, как стосковался по школе, по ребятам. Ему казалось сейчас, что он жил все эти годы не в полную силу: выдумывал любовь, потому что не умел найти опору в себе. Хотя дело здесь не только в том, что он был лишен внутренней опоры. Любовь и тоска по Саше так долго держали его еще и потому, что он читал о них в книгах. Таким образом, он существовал в чьем-то давно написанном сюжете и исполнял чувства, значительность которых была ему гарантирована.
Андрей сел на скамейку. Как только он закрыл глаза, послышался легкий гуд, как будто в голове его поселился шмель. Сознание его не отключалось, но для него сейчас не существовало ничего – даже этого утра…
И вдруг он резко вскочил – совсем рядом звучал плачущий Сашин голос. Андрей оглянулся – в парке было пусто. А голос звучал – близкий, невозможный…
Не раздумывая, Андрей повернулся и торопливым шагом пошел к Сашиному дому.
Он бегом поднялся по лестнице и, не тревожа звонка, открыл дверь ключом, который три дня назад ему дала Саша.
Она стояла перед зеркалом, собирала распущенные волосы, в губах держала шпильки и улыбалась.
Как хороша сейчас была Саша. Не было в ней ничего, с чем Андрей тут же с восторгом внутренне не согласился бы, словно это из его фантазий и снов родилась она, он ее придумал такой и теперь был счастлив, глядя на свою работу. Даже чашечка кофе, который она, видимо, отпивала второпях, прибирая себя перед зеркалом, была тоже словно бы задумана им. Он почувствовал, что вернулся к себе домой, к своей Саше.
Что-то, наверное, какая-то мелочь нарушала это его состояние. Не сразу он понял, что это что-то – Сашенькина улыбка с закушенными шпильками. Он хотел прочитать в ней просьбу о прощении, потом просто нежность, радость оттого, что он вернулся. Улыбка сострадания? Равнодушия? Подавленной досады? Презрения? Счастья при виде его? Все эти возможные смыслы и оттенки смыслов, скрытые в Сашиной улыбке, промелькнули в нем, и каждый из них казался в какой-то момент наиболее вероятным, потом отменялся другим, потом оказывалось, что не отменялся, а только как бы уходил во второй слой, и все они оставались одинаково вероятны. Невероятным было только их сочетание.
И он понял… понял, что эта улыбка была уже не его ума дело, что это было собственно Сашенькино. В чем она уже не обязана была отдавать отчет сотворившему ее мастеру.
