Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания - страница 71

Шрифт
Интервал

стр.

Да, именно Сашина улыбка смущала его, и вызывала беспокойство, и в то же время притягивала, пожалуй, больше всего прочего. Он почувствовал, что его снова затягивает в мучительную воронку, что воронка эта здесь и такой же непременный атрибут Сашенькиного быта, как эти шпильки, и чашка кофе, и попугай на кухне, и грустная музыка. А главное – воронку эту не оградить флажками, никаким благим призывом нельзя предупредить возможное попадание в нее. Это хитрая, скрытая, блуждающая воронка. Она, как и обитатели дома, вся в поисках счастья и появляется именно там, где счастье представляется особенно безмятежным.

Вдруг ему показалось, что одно из выражений словно бы на время победило в ее улыбке, и он вспомнил слова, сказанные ему совсем давно, как будто в другом еще существовании, когда жизнь казалась безупречной дорогой для любви. «Ты такой, что к тебе хорошо возвращаться», – сказала тогда Саша. Сейчас он почувствовал от этих слов почти физическую боль.

Саша и вся комната смазалась в своих очертаниях, словно пропал фокус. Андрей повернулся и, ориентируясь на пятна, которые еще минуту назад казались отчетливыми предметами, вышел из квартиры.


1982, 2016

Память так устроена…

Эссе. Воспоминания

«Да» и «нет» Николая Пунина

…как трудно нам жить в эпохи, в века этих гигантских переоценок, какие теперь совершаются, наш хаос мы в себе носим; сколько сил надо, чтобы все же остаться жить, знать, зачем живем, и сил – стремиться на грудь Истины.

Н. Пунин. Дневник. 29 апреля 1910 год

Вы же лучше, чем кто-либо, знаете, как меняется «мироощущение», как вчерашнее сегодня кажется уже не тем, чем было, и как трудно в самом себе дойти до той глубины, до тех корней, где живут более устойчивые чувства.

Н.Н. Пунин – А.Е. Аренс-Пуниной. 10 августа 1923 года

Не всякая, даже замечательная книга угадывает появиться вовремя. Тут счет не на эпохи, не на десятилетия, а иногда прямо на месяцы. Надо успеть к утреннему часу пробуждения целого поколения, когда сознание пребывает в поисках исторического контекста. Тогда книга возвращает ему как бы его собственное открытие, но очищенное от домашней душевности, в ореоле общего опыта.

Скорее всего, через несколько лет подрастет новый читатель, который сумеет посмотреть на ту же книгу критически и, возможно, сочтет содержащиеся в ней откровения общим местом. Но это уже не сможет повлиять на восприятие ее первыми читателями. Общее место не тем отличается от истины, что является ее пошлым и доступным вариантом, а тем, что не нуждается в переживании. В этом смысле, книга Н. Пунина «Мир светел любовью. Дневники. Письма» вышла в точное время.

Мы живем среди черепков многих культур, и сами, точно осколки, ищем свое место на несуществующем сосуде или же пытаемся изобрести небывалую форму. Корни свои приходится искать в предпрошедшем времени, которого не знает русский язык. Пейзаж меняется слишком быстро, чтобы глаз успел сфокусироваться. Иногда создается ощущение, что доживаем чью-то завещанную нам жизнь, не в силах вырваться из чужого сюжета, или же, напротив, заброшены в абсурдную реальность. Так или иначе, – тревожно, неприютно, всякое лыко в строку, а до существа не добраться.

Опыт такого скитальца, каким был в конвульсирующей культуре и в общественных ураганах первой половины ушедшего века Николай Пунин, вряд ли может помочь. Аналогии и вообще нужны для того, чтобы их можно было отбросить. Но прежде они все же успевают послужить.

Николай Пунин мечтал стать литератором. Это была его ideefixe. Умножающая тревогу в дни неутоляемой любви, она всегда вновь спасительно появлялась на горизонте в периоды творческой усталости, мерцала и возрождала надежды, запас которых рассчитан ровно на жизнь.

Мечта эта почти в равной мере была питаема тщеславием и общей одаренностью. И то и другое превосходила, однако, сосредоточенная страсть к безусловному воплощению, уверенность, что единственно верно, с гарантией вложить свои богатства можно только в искусство.

Дыша с детства простуженным воздухом эпохи, он принял в себя изрядную порцию символизма.

Живопись была в составе его жизни, ее домашние тайны не требовали преодоления, он видел мир глазами сразу всех художников, а потому определял подлинность вещи безошибочно, лучше, чем это мог бы сделать хозяин антикварной лавки или художественной галереи. Именно поэтому, хотя время от времени Николай Николаевич сам брался за краски, профессионализация в этой области не оставляла ему простора для иллюзий.


стр.

Похожие книги