Однако это иллюзия, и реальность тут сильно отличалась от видимости. Социальные рамки были далеко не столь негибкими и жесткими, какими казались. Внутри организма, выглядевшего еще крепким, уже существовало много зародышей распада, который начнется лишь намного позже.
В городе границы между разными категориями людей постоянно становились все менее строгими или по крайней мере размывались.
Бюргеры, как уже говорилось, благодаря своему богатству приобретали гарантии и защиту, надлежащим образом зафиксированные; но, кроме того, оказывая при случае магнатам бесплатные услуги, они добивались к себе уважения и знаков внимания, значительно повышавших их личное положение, — некоторые из них имели должности при дворе или в королевской администрации, порой они претендовали на дворянский титул, требовали права владеть фьефами, и, во всяком случае, уже само по себе богатство в немалой мере обеспечивало им независимость. Постепенно они образовали некое подобие новой аристократии, посягающей на старинные права аристократии родовой; оставаясь же в своем кругу, в пределах класса, в котором сформировались, они чувствовали в себе желание и силы утвердиться, а также гордость собой и себе подобными перед лицом класса рыцарей.
Современники, чуткие к этим переменам, со времен Людовика Святого не обходили их молчанием — прежде всего с тем чтобы посетовать на них. Они указывали и на другие, довольно любопытные изменения. Действительно, в XIII в.[354] распространилось представление, отмеченное еще в XII в.[355], об определенном упадке общества, выражающемся в порче нравов, которая приводит к смешению классов. Один поэт на эту тему написал «сказ», озаглавив его: «Откуда берутся изменники и дурные люди»[356]. Он исходит из того, представляя это как бесспорный факт, что развратность мужей и жен испортила семьи: распутство мужчины, предосудительное и само по себе, повлекло за собой, как объясняет он, неверность женщины, которая стала отдаваться первому встречному «pautonnier»; в результате на свет появились сыновья матерей-прелюбодеек, несмотря на свой официальный статус шалопаи столь же гнусные, как и отцы, породившие их. Эти якобы дети высокопоставленных мужей или рыцарей имеют не больше прав претендовать на подлинную знатность, чем мулы. Можно усомниться, что подобное зло было столь тяжким и имело столь всеобъемлющий характер, как представлялось труверу; но вполне вероятно, что развитие городов, вследствие которого контактов между людьми разного происхождения становилось все больше, приводило в том числе и к перемешиванию классов, и к распущенности, вредной для здоровья общества.
Социальная иерархия в деревне включала достаточно много степеней — от сеньора к рыцарю, от рыцаря к вавассору, от вавассора к сельскому богачу, — чтобы классовые различия не всегда ощущались как резкие. Тексты иногда упоминают знатных девушек, которых выдавали за зажиточных крестьян. Но во время, когда происходили все эти сдвиги, здесь, как и в городе, низшие классы, оставаясь строго в вассальном положении, начинали оказывать глухое сопротивление социальным силам, господствующим над ними.
Это никоим образом не выливалось в насильственные движения, и видеть здесь следует лишь предвестие зарождающихся конфликтов, раздоров, которые вспыхнут лишь позже. Но ряд других обстоятельств в то время привел к разногласиям, проявившимся сразу и более острым.
Нищета никогда не оказывает умиротворяющего воздействия наумы. Магнаты, сеньоры и обеспеченные бюргеры жили на широкую ногу, а бедняки страдали, и их было много. Ряд признаков показывает, что общество в то время еще не обрело равновесия, которое бы удовлетворяло всех. Жизнь при хозяине — это рабство, но в определенной мере и защищенность: от дома богача можно кормиться. Напротив, вольноотпущенник, который отныне может рассчитывать лишь на самого себя и собственные умения, чтобы обеспечить свое существование, вынужден искать оплачиваемую работу; так вот, найти применение своим силам он мог не всегда, а если и находил, то не обязательно по душе.
