К его силе полемиста, впрочем, добавляется и мощь литератора, в чем также проявляется его пыл. Пусть фразе Жана де Мёна недостает точности рисунка, зато его выражения часто поражают рельефностью и яркостью красок. Его слог, местами тяжеловесный, негладкий и шероховатый, неровен; но, когда речь заходит о дорогих для автора идеях и особенно когда затрагивается принцип всемогущей и благодетельной Природы, его стиль поднимается до высот красноречия. У этого иконоборца, сокрушителя куртуазных идолов, есть свои боги. Манерность и светские удовольствия вызывают у него саркастическую иронию; его позитивизм и приверженность к грубой реальности побуждают его с вызывающим видом доходить до умышленной непристойности, которая оказывает свое действие.
Вот почему его книга имеет значение, и вот почему ее так активно читали. В XV в. она стала предметом знаменитой распри, в которой столкнулись, с одной стороны, Жерсон и Кристина Пизанская, с другой — Жан де Монтрей, братья Коль и ряд просвещенных любителей литературы. Кристина Пизанская негодовала, обнаруживая у Жана де Мёна очень резкое предубеждение против женщин, представляющее собой такой же произвол, как и куртуазный культ дамы, с которым он собирался бороться; Жерсон обвинял его за то, что он возмутительно соединяет сакральное с профанным, смешивает и «сливает» «низкие вещи» с «божественными словами», словно бросая «драгоценное тело Господа нашего под ноги свиньям». Сторонникам поэта прямо опровергнуть это было довольно трудно. Но Жан Коль довольно неожиданно заявил, что Жан де Мён — «по-настоящему близкий для него учитель, истинный католик, официальный наставник и доктор богословия, весьма глубокий, превосходный философ, знающий все, что поддается человеческому разумению, слава и доброе имя которого живут и будут жить в веках». Позже, в XVI в., «Роман о Розе» восхитит Клемана Маро как книга, «полная добрых эпизодов», а также «добрыми сентенциями, речами и изречениями о природе и нравственности, помещенными в оной книге и вдохновенными». Все эти дифирамбы не сделали Жана де Мёна менее подозрительным в глазах приверженцев догмы.
В XIII в. многие современники поэта с удовольствием обнаруживали в его книге свой образ мыслей. Эта книга вошла в историю как наиболее живое воплощение духа того парижского бюргерства, которое после краха великих рыцарских идеалов, куртуазности и религиозного аскетизма, на которых зиждилась культура XII века, пыталось для восполнения этой потери создать себе новые принципы веры и поведения. Материалистическая политика Филиппа Красивого, через недолгое время сменившая идеализм Людовика Святого, предложит этим бюргерам мораль, как раз соответствующую морали их учителя.
Жан де Мён был знаком с Филиппом Красивым: он посвятил этому королю свой перевод Боэция. Согласно одной легенде, которую, впрочем, проверить очень трудно, около 1300 г. он, умирая, завещал якобинцам, о которых столько злословил, тяжелый ларец, поручая им похоронить свое тело в их церкви; полагали, что ларец набит монетами, а нашли только листы черепицы. Этот вольтеровский жест, если он действительно имел место, не должен был вызвать неудовольствие короля.
Глава IV.
Общественное устройство
Тот факт, что сервы, настоящие рабы, долгое время принадлежали хозяевам, от которых полностью зависели и которые по собственному усмотрению располагали ими самими и их имуществом, породил широко распространенное среди наших современников представление, что Средние века для всех, кто не относился к знати или к духовенству, были эпохой сурового физического, интеллектуального и нравственного порабощения. Считается, что сеньор и священник полностью держали народ в своей власти и навязывали ему любую свою волю, а тот даже не был способен сопротивляться. Брутальный характер политической и судебной власти, нередкий произвол в их решениях, суровость кар и наказаний, постоянный материальный гнет с целью смирять умы, очевидное и резкое неравенство положения — все эти обстоятельства создают впечатление жестоко устроенного общества, общества организованного угнетения, держащегося за счет авторитарной иерархии, и в таких условиях индивид, принуждаемый неуклонно выполнять свои обязанности, должен был навсегда отказаться от мысли выйти за пределы касты, в которой родился.
