Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого - страница 110

Для борьбы с проходимцами, бродившими по улицам, прохлаждавшимися и укрывавшимися в тавернах, притонах и сомнительных домах, откуда они выходили по ночам на лихие дела, королевская полиция в Париже была вынуждена организовать дозорную службу; и это дело выглядело посерьезней, чем охрана на башнях и на дозорных путях замков, где «стражи» на ночных дежурствах, возможно, не слишком полезных, развлекали себя песнями и звуками своих горнов. В городе ремесленникам поначалу приходилось самим выделять стражу, чтобы охранять себя и свое добро от воров. Потом уставы придали этому институту официальный характер. С тех пор такая служба вменялась в обязанность всем цехам, кроме некоторых, производящих предметы роскоши и поэтому пользующихся привилегиями как поставщики товаров для сеньоров и церковников. Караульные обязанности возлагались на самого мастера, хозяина мастерской, и лишь позже в качестве льготы стали допускать, чтобы он посылал вместо себя подмастерье. Эта служба была обязательной для лиц до шестидесяти лет, и основания для освобождения от нее четко оговаривались: если мастеру сделали кровопускание, или у него рожает жена, или он болен. Караульная служба начиналась, когда темнело. С наступление ночи мужчины направлялись в Шатле, где их вносили в списки и делили на несколько дозоров. На посту они оставались до восхода солнца, когда караульный сержант «трубил конец дозора» и объявлял, что все могут расходиться по домам. Каждый цех дежурил приблизительно раз в три недели и выделял человек по шестьдесят. Эта обязанность была не синекурой. Цехи часто обращались в высшие инстанции, чтобы добиться освобождения от этой службы. Власть противилась — у нее были свои резоны, она сознавала полезность этой службы, и это становится понятным из самого содержания прошений. Не всех: цементщики и каменотесы, утверждавшие, что получили освобождение, «о коем передавалось от отца к сыну», лично от Карла Мартелла, вопреки всякой исторической очевидности оправдывали свое прошение грубоватой игрой слов с именем «Мартелл». Более убедительной выглядит жалоба старьевщиков, согласно которой в Шатле более не соглашаются на то, чтобы о причинах неявки мастера сообщал сосед или подмастерье: это должна делать лишь его жена. «А ведь, — пишут они, — нехорошо и постыдно, чтобы женщина находилась в Шатле после наступления темноты, пока дозоры не разойдутся, и отправлялась домой длинными улицами по такому городу, как Париж, всего лишь в сопровождении ребенка, а то и совсем одна: следствием сего бывают несчастья, преступления и бесчестье»[361].

Вне Парижа покорность бюргерских классов королевским повелениям была бесспорным фактом, а если какая-либо коммуна иногда подавала жалобу, то с таким достоинством и сдержанностью, что никак не могла вызвать беспокойства. Вот в каких выражениях высказались 7 апреля 1260 г. бюргеры Нуайона:

«Когда король отправлялся за море (в 1250 г.), мы дали ему 1500 ливров; и когда он был за морем, после того как королева дала нам знать, что король нуждается в деньгах, мы дали ему 500 ливров. Когда король вернулся из-за моря, мы ссудили ему 600 ливров, но взяли расписку только на 100, а остальное оставили. Когда король подписал мир с королем Англии, мы дали ему 1200 ливров. И каждый год мы обязаны выплачивать королю по 200 турских ливров за коммуну, которую держим от него; подарки же приходящим и уходящим обходятся нам в год в среднем в добрую сотню ливров и более. И когда граф Анжуйский, брат короля, был в Эно, нам дали знать, что он нуждается в вине; и мы послали ему десять бочонков, которые вместе с перевозкой обошлись нам в 100 ливров. После этого он дал нам знать, что ему нужны сержанты для охраны его фьефа, и мы отправили ему пять сотен, которые обошлись нам не менее чем в 500 ливров. Когда означенный граф был в Сен-Кантене, он вызвал к себе коммуну Нуайона, и она поехала туда для охраны его особы, что стоило нам около 600 ливров; и город Нуайон сделал все это для графа ради чести короля. После, по уходе армии, нам дали знать, что графу нужны деньги и не помочь ему было бы низостью; и мы ссудили ему 1200 ливров, из которых подарили 200, получив на остальные 1000 расписку с печатью»