Но нервное возбуждение не проходило, и воздуха по-прежнему не хватало. Григорий шел, мысленно повторяя разговор с Мещеряковым, и теперь он все больше и больше злился на себя.
«...Вел себя, как мальчишка! — негодовал Корсаков, давая выход обуревавшим его чувствам. — Развесил уши. Живет же такая дрянь рядом с нами! И ничего! — продолжало кипеть в груди у Корсакова. — Ходит, улыбается, за ручку при встречах здоровается... Со стороны посмотри — человек человеком. А чуть глубже копни — хищник! Только что на двух ногах... Подожди, подожди... А чего это ты только сейчас разошелся? — вдруг словно со стороны услышал Григорий. — Или до тебя, как до жирафа из анекдота, все потом доходит? Чего же ты там дал себе и в лицо, и в душу наплевать? — щеки полыхнули пожаром. Григорий замедлил шаг. — Вернуться? Сказать все, что думаю о нем? Но ведь он может просто послать меня, скажет, что все было по пьянке и — концы в воду... Что надо мной посмеется, — черт с ним, смех таких, как он, меня не ужалит. Дела их жалят, то, что живут они еще на белом свете — вот что жалит! — И чуть не стукнулся лбом о борт самосвала. — Уже дошел... И не заметил как...»
Сон не шел к Григорию, и он впервые за много ночей почувствовал, какие жесткие пружины у сиденья.
«Что же делать? В детстве все легче решать: стукнул кулаком в нос или из рогатки между лопаток запустил и — можете жаловаться! А сейчас за рогатку не возьмешься, да и кулаком очень не потрясешь... Пойти в местком, к Трофимову? Рассказать обо всем? Пусть с Мещерякова снимут не только белый халат, но все, все! Пусть он в чем мать родила покажется людям? Пусть его хорошенько разглядят все! А вдруг и еще есть такие! Нет! К Трофимову не пойду... Откровенного разговора с ним не получится».
Григорию вспомнился его первый приход в местком, вскоре после приезда на стройку. Откровенно говоря, ему очень не хотелось идти туда, было просто стыдно показывать профсоюзный билет, в котором марки были наклеены только на одной страничке, — когда Григорий работал совхозным «надомником». В сельпо же профсоюза нет, и билет Корсакова лежал спокойненько среди бумаг матери до самого приезда на стройку. И теперь уже — хочешь не хочешь — а нужно было идти становиться на учет.
Раньше Григорий видел Трофимова мельком, издали, и то всего несколько раз, а разговаривать не приходилось. И тут, в снятом с колес вагончике, где размещался местком, он впервые остался с глазу на глаз с «профсоюзным начальством», как называли Трофимова на базе. Трофимов внимательно рассматривал профсоюзный билет Корсакова, не поднимая на посетителя глаз. «Лицо доброе... домашнее, — подумал Григорий. — Вот только уж очень полный он... рыхлый... А может, это от сердца? И лицо одутловатое, словно отекшее... Наверное, от сердца... Старые работники — почти все сердечники. Сколько им досталось и достается! Все на них лежит!»
Мысли Корсакова прервал неожиданно раздавшийся смех. Григорий нахмурился: приближалось начало неприятного разговора.
А Трофимов, укоризненно покачивая головой, глядя в упор на Корсакова, продолжал смеяться. Веселые морщинки сбежались ко рту, глазам, прячась за выпуклыми тяжелыми стеклами очков; рука, с зажатым в ней профсоюзным билетом, весело выплясывала на столе, в смехе колыхалось тело, дребезжал стакан, прижавшись к пустому графину, будто его тоже заразил безудержным весельем хозяин кабинета.
А Корсакову совсем не было весело. Каким-то шестым чувством он ощутил в этом веселье фальшь. И вдруг он увидел глаза, глаза Трофимова, прячущиеся за стеклами очков! Все смеялось в хозяине, только глаза продолжали оставаться серьезными, ощупывая Корсакова с головы до ног.
Григорий невольно передернул плечами — смеющееся лицо и неподвижные, безжизненные глаза казались совсем чужими.
Смех оборвался так же неожиданно, как и послышался, только в покачивании головы виделся все тот же молчаливый укор.
— Как говорят, ввел ты меня в грех, Корсаков, — наконец, проговорил Трофимов, поудобнее устраиваясь в кресле. — Плакать надо, а ты меня смеяться заставил...
Григорий считал, что у Трофимова голос под стать его фигуре. А голос оказался высоким, с женскими нотками, только частушки на вечеринках тянуть.
