— По правде говоря, мне это в голову не приходило. Но, пожалуй, вы угадали, — ответил тот и, подписавшись: «Придворный третьего ранга, старший советник министра, генерал Левой личной императорской охраны, инспектор провинций Муцу и Дэва Минамото Масаёри» и приписав стихотворение:
«В вершине сосны
Ветер холодный шумит.
Но и в тени
Сосёнки юной
Прохладно», —
отослал правому генералу.
— Всё это очень странно! Мне совершенно непонятно, о ком идёт речь, — сказал тот.
— Ничего странного в этом указе нет, — заметил император. — Подписывай скорее, даже если тебе и невдомёк.
— ‹…› Хоть и непонятно, но пожалуйста, — ответил Канэмаса.
— Доискивайся не доискивайся, всё равно не догадаешься. Подписывай, не медли, — сказал император.
Канэмаса написал: «Придворный третьего ранга, старший советник министра, генерал Правой личной императорской охраны, глава Ведомства двора наследника престола Фудзивара Канэмаса» и приписал:
«Всё сильнее
Ветер в соснах
Шумит.
Слёзы бегут по щекам
Непрерывным потоком».
Он передал указ Санэмаса. Тот, подписав: «Придворный третьего ранга, заместитель старшего советника министра, глава Налогового ведомства Минамото Санэмаса», сложил:
«Нет ветра сильнее,
Чем тот,
Что в ветвях
Сосны в Такасаго
Шумит»[739].
Он передал указ военачальнику Левой дворцовой охраны, который подписал: «Придворный третьего ранга, второй советник министра, военачальник Левой дворцовой охраны Фудзивара Масанака», и сложив:
«Давно засохла
Сосна в Сумиёси.
Но шум ветра
В её могучих ветвях
Я забыть не могу», —
передал советнику Масаакира. Тот, подписав: «Придворный третьего ранга, второй советник министра Тайра Масаакира», сложил:
«Слушаю кото звуки.
Кажется мне, что внимаю
Шуму ветра
В вершине сосны,
Что растёт в Анэва»[740], —
и передал главе Ведомства двора императрицы, который, подписав: «Придворный третьего ранга, второй советник министра, глава Ведомства двора императрицы Минамото Фумимаса», в задумчивости сложил:
«В шуме ветра
В вершине сосны
Старую песнь различаю.
Не потому ли, что он прилетел
С восьмидесяти островов?»[741], —
после чего удалился.
Госпожа исполнила «Варварскую свирель» со всеми вариациями. Император хотел слушать ещё и ещё и подумал, что не получит полного удовольствия, если она не поиграет и в других ладах.
— Мне хотелось услышать «Варварскую свирель», и вы это произведение полностью, как мне кажется, сыграли. А сейчас настройте инструмент в другой лад и сыграйте на этом пире ещё одну пьесу. Больше я вас просить не буду, — сказал он.
Госпожа, настроив кото в лад рицу, сыграла «Нанкаку».
— Мне остаётся только горевать о том, что на протяжении столь долгого времени я вас не слышал, — сказал император. — Но отныне всякий раз, как я буду устраивать праздник, приходите сыграть одну пьесу. И без праздников, в то время, когда распускаются весенние и осенние цветы, когда так прекрасны деревья, в полные очарования вечера дайте мне слушать великолепную музыку. И пусть вы будете играть на каждом празднике в течение тысячи лет, вы не сможете сыграть всего, что знаете, — вот что приводит меня в восхищение! Жизнь человеческая ограниченна, и то, что я должен буду умереть, так и не услышав всего, что вы умеете, что не истощится и за тысячу лет, — это наполняет мне сердце сожалением. Ах, если бы мы оба могли жить тысячу лет!
Кто будет
Шуму ветра
В вершине
Тысячелетней сосны
Вечно внимать?
Госпожа ответила:
— Хочется мне,
Чтобы этого ветра прохладой
Долго ты наслаждался
После того,
Как засохнет сосна.
Кому, кроме вас, могу я такое пожелать?
— Печально только то, что человеческая жизнь лишена постоянства, — вздохнул император. — Если бы вы были деревом, я бы всегда мог слышать звуки вашего кото в шорохе листвы, и в щебетании птиц, которые сидели бы на ветвях этого дерева, и в звоне цикад. Если бы вы были горой, я постоянно слушал бы кото в шуме ветра, если морем или рекой — в рокоте вздымающихся волн. Ян Гуйфэй и император в седьмой день седьмого месяца во дворце Вечной жизни клялись друг другу в верности за гробом[742], мы же поклянёмся сейчас во дворце Человеколюбия и Долголетия. Не думайте, что наша клятва будет менее прочной, чем та, которая была произнесена во дворце Вечной жизни. — И говоря о печали нашего существования, император произнёс:
