– Что же ты делаешь, недоросль мелкая! – прорычало чудовище и попыталось с разворота, поднявшись в воздух, с разворота на него ринуться. Но не тут-то было. Опять он увернулся и опять нанес жесткий удар, – сначала повредил ей правое крыло, а затем отсек и палец на одной из лап.
– Не в свою битву ты вмешался, дурья башка, и теперь все последствия на тебе, – сказав эти слова, взлетела горгулья и скрылась в ночном небе. Несколько капель черной крови упали на землю. Сквозь рев ветра сверху донеслось: «Прости».
Повернулся тогда юноша к девушке, схватил ее за пустую руку, ибо в руках ее ничего не было. И лишь глаза девы сверкали торжеством – серые глаза на восковом лице. Повязал ее веревкой, как научили послушники, и потащил за конем к их обители. Только слова горгульи не шли из головы, неправду почувствовал он в своем поступке, сомнения в нем появились и с тех пор не давали покоя.
***
Когда Пелагея провела рукой перед лицом убивца, пастух вначале не придал тому особого значения. Ну, провела и провела. Однако когда тот застыл истуканом, паренек забеспокоился. Что за ворожба? Она опасна? Видя, что убивец не двигается, юноша заозирался по сторонам. В голову пришла идея, безумная для того, кем он был седмицу назад, но вполне приемлемая для него сегодняшнего – треснуть злыдня чем-то тяжелым. Желательно по затылку. И у печи он тотчас обнаружил подходящее для этих целей полено. Дернулся было к нему, да Пелагея приложила палец к губам. Этого оказалось достаточно, чтобы вся его решимость мигом испарилась. Он понуро склонил шею и продолжил хлебать кашу, вполглаза поглядывая за ворожеей. Вдруг даст отмашку.
Прошло время, убивец ожил и оглядел всех взглядом, от которого у пастуха мурашки пробежали по коже: лицо-то у того было, как у покойника, белое-белое. Жуть. Но ложку в сторону пастух не отложил, наголодался.
– Не переживай. Упрятал ты, конечно, память свою далеко, но ничего хорошего из этого не получилось, – проговорила ворожея, показывая леху на кашу, мол, приступай, остынет. – Тебе надо принять прожитое и простить самого себя. А как можно простить, если ты отгородился от воспоминаний семью стенами и десятью заборами? Бушующий огонь этим не затушишь. Истлеешь изнутри, как торфяник в жару.
– Это не так, – глухо возразил тот, – я помню каждый день, каждый час того года.
– Ты кушай, кушай, врать-то не хорошо. Да и дело не только в том годе. Знаешь, под твоими воспоминаниями скрывается память о белой комнате с голубыми занавесями. В центре той комнаты стоит стеклянная тумба. Но что за ее стеклом, я так и не поняла.
– Убедила, я не помню комнаты и вспомнил о Лысой горе лишь тогда, когда ты мне ее показала. И… в моем мире нет места для белых комнат с тумбами и занавесями.
– В твоем мире много для чего нет места. Только твой ли это мир?
Паренек сообразил, что говорят они о чем-то своем. Впрочем, это его не обидело. У него была собственная цель визита к Пелагее. Пусть наговорятся, он подождет и спешить, как с Лешим, не будет. Хватит на грабли наступать.
Ворожея принесла травяные отвары, подала кулагу – жидкий пирог из ржаной муки с ягодами, варения, сваренные на патоке, плюшки со сладким соком клена, березы и липы, ну и на добавочку вяленую вишню. Разговор перескочил с прошлого на настоящее. И чем дольше пастух слушал, тем больше ему становилось не по себе. Если верить услышанному, то его родную весь разорил не случайный наезд молодых лехов и не ватага разбойников, а разъезд целого войска, выдвинувшегося на восток из королевства. А значит, Бабай маленькой девочки действительно существовал и сейчас вышагивал по тракту. Значит, все же война. Пастух взгрустнул, но тут же себя одернул – он вернется и найдет способ все исправить. Вернется, как только отомстит. Как же Пелагея не видит, что кормит убивца, соглядатая леховского? Про хмыря он ей почему-то не упомянул!
Лучины периодически все так же мигали, погружая присутствующих в темноту. Устье печи было плотно закрыто заслонкой. Черный кот важно расхаживал внизу по полу, терся и принюхивался, иногда мурча свои кошачьи песни. Боль в плече практически не беспокоила.
