Как только Еспетова покидала комнату, старый супруг её вставал медленно с кровати, зевал, потягивался и подходил к резному шкафу. Ловко раздвинув одним движением книги на полке, Андрей Андреевич доставал из-за них, высокую ограненную рюмку, доверху наполненную наливкой, которую он, позаботившись о себе, оставлял накануне вечером. Аккуратно вылавливая, случайно попавшую в наливку муху, он улыбался словно ребенок, грозил ей пальцем и собравшись духом, залпом выпивал всё рюмочное содержимое.
– Ну хороша! Ни дать, ни отнять, хороша! – произносил довольно Андрей Андреевич.
И всё начинало видеться ему совсем другим, не таким уж сумрачным. Он забывал об укорах жены и о её презрительных взглядах, брошенных в его сторону, не мучился отныне столь утомительной сонливостью, даже его лицо постепенно разглаживалось, становилось беззаботным и радостным. Раскрыв настежь окно и вдохнув прохладного воздуха, он подвязывал халат истертым поясом с кистями, надевал на ноги комнатные туфли и отправлялся прогуливаться по дому.
Прогулка эта всегда представляла из себя следующее – Андрей Андреевич обходил запертые на ключ или просто с затворенными дверями комнаты, останавливаясь подле каждой, наклонялся немного вперед и слушал внимательно все разговоры, что там велись. Ни обделяя вниманием ни детскую Митеньки и Мишеньки, ни спальню Анны Антоновны, племянницы своей, ни тем более кухню, где можно было узнать множество новостей, которые болтливая Катя пересказывала мужу и Дарье Апполинарьевне, он таким образом занимал себя на несколько часов.
Однако более всего, Андрей Андреевич любил слушать у кабинета своего брата, и даже приоткрывать немного дверь и всматриваться в того, кто был у Антона Андреевича с визитом. Только там всегда обсуждалось самое важное – материальный достаток, планы на скорое будущее, одним словом те дела, в которые он не был посвящен. Этот кабинет манил его, и обладая завидной способностью передвигаться совсем бесшумно, он именно оттого умел оставаться всегда незаметным ни для кого.
Впрочем в один из дней, Андрей Андреевич расхрабрившись отчего-то, не захотел вдруг быть только слушателем, решил войти в кабинет, и нарочно присесть между братом и Телиховым, чтобы поучаствовать в их разговоре.
Как раз в то время, Ипатий Матвеевич рассказывал о новой стачке на заводе, и о требованиях, выдвинутых рабочими, не замечая, что в дверях давно уже образовалась удобная щель, и что неотрывно наблюдают за ним, заплывшие, хмельные глаза.
– Требуют, только требуют! – размахивая руками, непривычно взволнованно, говорил управляющий, – не желают ни в коей мере идти на уступки, компромиссов не приемлют!
– Чего же они хотят? – сосредоточенно размышляя, спросил Смыковский.
– Непременно полной выдачи заработной платы до конца будущей недели.
– Это невозможно!
– Правильно! Ну верно же! Невозможно! – согласился Ипатий Матвеевич, – я проявил всё имеющееся у меня терпение, объяснял им, что наконец близится крупный заказ, и возможно, несколько позже оплата их труда даже возрастёт, убеждал, что было сил. Однако бесполезно. Всё завершилось тем, что они обступили меня со всех сторон и оглушили криками.
– Полная выдача жалованья каждому из них теперь, означала бы для нас крах, совершенное банкротство. Даже вам, Ипатий Матвеевич, я не выплачиваю жалованья уже четыре месяца, что же говорить о других, – Смыковский задумался, словно задав сам себе вопрос и не найдя на него ответа.
– Полно вам Антон Андреевич, я покуда не бедствую, пользуюсь отложенными средствами, которые имелись у меня, и уверяю вас, ни супруга, ни дети мои, голода не знают, – стараясь обнадёжить Смыковского, сказал Телихов. – Вот пройдут эти скверные дни, минует возникшая из ничего смута, всё вернётся, и благосостояние и покой… Я думаю, это уж скоро будет, недолго ждать.
Ипатий Матвеевич замолчал, и сам не зная верить своим словам или нет. Как раз в ту пору, дверь кабинета заскрипела тихонько и отворилась. Бесшумно и неторопливо в комнату вошел Андрей Андреевич.
– Доброго дня, – произнес он, чуть поклонившись, сперва управляющему, а затем, шаркнув, обернулся к Антону Андреевичу и добавил, – Здравствовать и тебе, братец.
