– Дурные, – поддавался, наконец управляющий, – дурные это правда.
– Ну так извольте же начать, расскажите мне все, что известно Вам самому, не упуская деталей.
И начиналась долгая беседа. С каждым днём новости становились только хуже, положение на заводе усугублялось, и исправить, что-либо в лучшую сторону не представлялось возможным. Смыковский отдавал управляющему необходимые распоряжения. Он почти не спал ночами, погруженный в размышления о способах преодоления кризиса, но все это не могло уже спасти его от приближающегося банкротства.
Единственной надеждой, ещё оставалась договоренность о поставке, большой партии фарфора в Европу. Эта сделка могла бы спасти завод, поэтому вся прибыль, последнее время направлялась на покупку сырья и производство.
– Клеймо уже изготовили! – воскликнул однажды Телихов, прямо с порога, нетерпеливо разворачивая аккуратно сложенный листок бумаги с чертежом, – Взгляните ка, Антон Андреевич! Вот так это будет!
Смыковский посмотрел на рисунок. Две темно синие буквы «P.S» причудливо переплетенные между собой, и едва заметная точка между ними, это означало «Porcelain. Smykovsky», в переводе на русский – «Фарфор. Смыковский».
– Занятно, – произнес рассматривая эскиз клейма, Антон Андреевич, – И просто, и понятно, а подумаешь чуть больше и будто нарочно написано на латыни Post Scriptum, и значит не всё ещё закончено и есть ещё надежда…
В то время как Антон Андреевич уже бодрствовал и принимал у себя в кабинете Телихова, его старший брат Андрей Андреевич, по обыкновению только просыпался, с трудом открывая затуманенные сном глаза. Во всякое утро, его лицо имело только одно, ставшее уже привычным выражение. Описать его достаточно трудно, глядя на него можно было подумать, будто всё в его теле ноет, болит, и сам он вот-вот расплачется, словно то, что окружало его, глубоко ему омерзительно, и сам себе он до брезгливости неприятен. Вставая Андрей Андреевич, и стонал и кряхтел громко, пока, наконец, ему не удавалось усесться на своей постели, прислонившись спиной к стене. Затем он затихал, сидел так долго, безо всякого движения, изредка то поднимая, то опуская дряблые морщинистые веки. В таком положении на него находила непреодолимая сонливость, и задремав, он склонял голову в сторону, всё ниже и ниже, до самой спинки кровати. Наконец ударившись с силой, об эту деревянную спинку, Андрей Андреевич просыпался, вскрикнув и начинал звать свою супругу:
– Полина! Полина! Полина! Полина!
Так продолжалось покуда Еспетова, в какой бы части дома она не находилась, услышав его голос и отложив всякое занятие, не являлась в его комнату. Представ перед мужем она сдержанно спрашивала:
– Ты звал меня Андрей?
Андрей Андреевич глядел на неё недоуменно, стараясь припомнить для чего же в самом деле она ему понадобилась.
– Соблаговоли, голубушка, принести мне халат, – собравшись с мыслями, говорил он.
Еспетова, за долгие годы супружества, воспитавшая в себе смиренное терпение, молча брала с кресла, которое стояло напротив, тяжелый клетчатый халат и подавала его мужу, стараясь отворачиваться, чтобы не чувствовать запаха наливки.
– Который нынче день? – произносил вдруг Андрей Андреевич, глядя на жену вопросительно.
– Пятница – отвечала она.
– А число… Месяц… – продолжал задумчиво супруг.
– Второе ноября, – поясняла Полина.
– А год? Девяносто девятый? – надеясь угадать говорил Андрей Андреевич.
– Девятисотый.
– Что ты говоришь?! Надо же… – удивлялся он, – подумать только… Девятисотый… А я ещё хорошо помню ёлку, которую мы устраивали в гимназии для ребятишек, из тех семей, что победнее. И было это в одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году. И тогда, ты знаешь голубушка, тоже был вторник, вот как сегодня…
– Сегодня пятница, – произносила утомленно Полина Евсеевна.
– Пятница… – повторял совсем сбитый с толку, Андрей Андреевич.
– Ты пропах рябиновкой Андрей, ты весь пропах ею, скажи, как долго это ещё будет длиться? – с укоризной говорила Еспетова, окончательно выходя из себя.
Андрей Андреевич насупившись, начинал натягивать на себя халат.
– Ступай, – произносил он раздраженно, – я желаю теперь один побыть.
