В течение трех дней, отпущенных мне на размышление, мое настроение многократно менялось. То я как будто успокаивался и уже собирался позвонить госпоже Шапиро, чтобы договориться о встрече, то опять приходил в ужас и мечтал куда-нибудь убежать и спрятаться. По ночам мне снился молодой человек. Его лицо было бледным, как полотно; он кричал и вцеплялся мне в волосы. Я принимал снотворное, но все равно то и дело просыпался. Отопления в моей комнате не было, но мне было ужасно жарко. Пижама намокала от пота, а подушка скручивалась в жгут, словно ее пропустили через пресс для отжима белья. Я чувствовал какое-то странное покалывание во всем теле и то и дело подскакивал, как от укуса клопа. На третий день я встал на рассвете, снял с полки Библию, поднял руку и поклялся, что ни за что не стану участвовать в этой прелюбодейной авантюре.
Слава Богу, у меня не было телефона, так что звонков господина Шапиро или его жены можно было не опасаться. Я все оставил в редакции: отпечатанный номер, рукописи, верстку. Молодые авторы, сотрудничающие с журналом, приходили выяснять, почему мы перестали выходить. Мои коллеги-редакторы предлагали предоставить мне расширенные полномочия. Мне удалось всех убедить, что я ухожу из-за рецензии, напечатанной в журнале вопреки моей воле. Там в восторженных выражениях расхваливалась весьма посредственная книга. Было созвано экстренное собрание всех авторов и редакторов. Я на него не явился. Последний номер, в котором был и мой рассказ, вышел с опозданием на пять недель. Я не читал верстки, и в журнале осталось множество опечаток.
Мне до сих пор неизвестно, расплатились ли с господином Шапиро за этот номер. Я не только не заходил в его типографию, но даже избегал ходить по той улице, на которой она помещалась. Я присоединился к другому кружку писателей, и мы начали выпускать новый журнал. Типография, в которой его печатали, располагалась за городом. Несколько лет я вообще ничего не слышал о господине Шапиро. Содружество писателей, когда-то сотрудничавших с моим журналом, распалось. Одни уехали в Штаты или Аргентину, другие женились и занялись бизнесом. Я сам начал работать в газете.
Однажды, когда мы трудились в редакции над нашей колонкой, мой коллега сказал:
— Слышал новость? Шапиро, владелец типографии, умер.
— Когда?
— Только что звонили из мэрии.
Прошло еще какое-то время. Однажды я вошел в автобус, следующий к Данцигскому вокзалу. Я увидел свободное место и сел рядом с какой-то женщиной. Взглянув на нее, я узнал госпожу Шапиро. Она все еще была в трауре. Ее волосы стали совсем седыми. Я хотел встать и выйти, но она меня уже заметила. Она сказала:
— Может быть, вы меня забыли, но я вас очень хорошо помню.
— Госпожа Шапиро.
— Да, это я.
Мы довольно долго молчали. Госпожа Шапиро проглотила комок в горле.
— Может быть, уже слишком поздно, но я все-таки хочу вас поблагодарить.
— За что?
— Я была не в себе тогда, как в бреду. Это — чудо, что вы оказались мудрее и ответственнее.
— Я просто испугался.
— Все равно из этого ничего бы не вышло. Я всей душой любила мужа. Это было какое-то безумие. Я до последнего дня буду благодарна Богу за то, что Он уберег меня от такого падения. Вам я тоже благодарна. Вы знаете, что Моррис умер?
— Да. Примите мои искренние соболезнования.
— Я его так мучила, что его здоровье тоже пошатнулось. Мы с ним часто говорили о вас. Он вспоминал о вас за несколько дней до смерти.
Подошел кондуктор и пробил наши билеты. Госпожа Шапиро искоса взглянула на меня и покачала головой. Я услышал, как она прошептала:
— Гриша ни за что бы этого не позволил.
Одним из тех, кто, сбежав от Гитлера, сумел добраться до Америки, был поэт Гетцеле Терцивер, низенький, смуглый человечек с маленькой головой, волосами до плеч, козлиной бородкой, крючковатым носом, редкими почерневшими зубами и большими удивленными глазами, смотрящими в разные стороны. Спустя много лет после того, как пелерины вышли из моды, Гетцеле расхаживал в плащ-накидке до пят, шейном банте и широкополой черной шляпе. Курил он длинную трубку. Варшавские газетчики-юмористы частенько вышучивали его экстравагантную внешность и стихи, которые не могли понять даже критики, верящие в модернизм. Гетцеле Терцивер опубликовал одну-единственную книгу под названием «Мировая история моего будущего», смесь стихов, эссе и афоризмов. По слухам, лишь одна машинистка в Варшаве разбирала его почерк.
