Сердце Альберика стало съезжать куда-то по направлению к сапогам. Он понял, что угадал самую суть. Дело не в том, что Эду некогда подумать о женитьбе, и не в том, что ему все так безразлично, а…
«И даже смерть не разлучит нас».
Ничего не оставалось, кроме как откланяться. Он спускался по лестнице в еще более подавленных чувствах, чем поднимался по ней. Разумеется, он помнил кощунственную клятву Эда во время венчания. Кощунство и вызов – именно так это и было всеми воспринято, потому и напугало. А что, если Эд и не думал никому бросать вызов? И слова эти и были тем, чем надлежало быть – торжественным обетом, произнесенным перед алтарем и который он собирался неукоснительно выполнять? И ведь выполняет же, спаси нас Господь и помилуй!
От этой догадки стало ему совсем худо. Позади затопали чьи-то тяжелые шаги. Альберик обернулся и увидел Авеля.
– Эй, приор! Ты куда это стопы свои направил?
– К себе в монастырь.
Альберик, прикинув дорогу до монастыря и побуждаемый желанием излить кому-то душу, предложил:
– Давай, я тебя провожу. Ночь уже, а обитель-то твоя на окраине… в одиночку ходить небезопасно!
Поначалу Альберик приказал было своему слуге спешиться, чтобы посадить Авеля на его коня, но приор отговорился привычкой ходить пешком и пристроился рядом со стременем сеньера Верринского. Альберик не сразу заговорил с ним. Глядя сверху вниз на тонзуру бывшего школяра, он впервые пожалел, что Авель таков, каков он есть. Если бы он был не просто псом короля, но и в самом деле, а не только по имени, его духовником! Если бы у него было хоть какое-нибудь влияние на Эда! Но понемногу язык у него развязался – слишком уж накипело – и он выложил Авелю все, что накопилось на душе. Авель внимал ему, вскинув голову, как будто от этого он мог лучше слышать. На его простодушной физиономии, белевшей в ночном сумраке, все больше проступало изумление.
– Послушай, брат, это же полное сумасшествие! Это… я даже не знаю, как сказать. Помнишь Альбоина? Так Эд поступает еще хуже. Эта посмертная верность доведет его до гибели, может, и не так быстро, как удар мечом, но гораздо вернее!
– «Что Бог соединил, люди да не разъединят», – пробормотал Авель.
– Да брось ты эти свои монашеские бредни! Пусть так говорится, но ты же, приор, живой человек, и должен понимать, что в жизни все по-другому! Разъединяют, за милую душу, и снова соединяют… Я сам человек семейный и утверждаю, что добрый христианский брак – это хорошо и угодно Богу, но это… это уже идолопоклонство какое-то!
Не умея возразить, Авель не ответил.
Альберик продолжал:
– Знаешь, что я тебе скажу? Только не пойми меня превратно… я был предан королеве не меньше твоего… а может, и побольше, если вспомнить наши школьные года – только скажи мне, что это не так! И уж конечно, не меньше твоего сожалел о ее гибели. Но сейчас я думаю: несчастье именно в том, что королева была умна, отважна и благородна… именно в ее безупречности! Если бы она была хуже, он бы не так по ней убивался. Или, скажем, так – после свадьбы ее жизнь была у всех на виду, и даже враги не могли сказать о ней худого. Но если бы в ее прошлом оказалось бы какое-нибудь темное пятно… нечто дурное, способное бросить тень на ее память… может, он нашел бы в себе силы отступиться от верности этой памяти!
Зубы Авеля клацнули, как у пса, ловящего муху. Альберик жестом предупредил готовые вырваться у приора проклятия.
– Да погоди ты! Если она сейчас на том свете меня слышит, то, уверен, кивает в знак согласия. Потому что понимает – я прав! Потому что – уж настолько-то я ее знал – она не захотела бы гибели ни мужу своему, ни королевству!
Неожиданный порыв Альберика быстро угас. А впереди уже выступали, темные во тьме, стены обители святого Медарда.
– Эх, да что гадать – «если бы, если бы»! Всегда я ругал такие разговоры, а тут сам заладил. Не было этого. Не было, и все, так нечего и придумывать. Ну ладно, доставил я тебя к братии твоей в целости и сохранности. Бывай здоров, приор, а я возвращаюсь на подворье. Напьюсь я сегодня, вот что.
Приор Горнульф воротился в монастырь как раз к повечерию, но служба прошла для него, как во сне. Он никак не мог заставить себя отойти умом от всего, что наговорил Альберик. Ибо в отличие от последнего, услышанное было для него совершенно внове. Будучи монахом, он никогда не заботился о таких делах, как вопрос престолонаследования, а уж о браке-то знал только то, что на сей счет сказано в Святом Писании. Наоборот, до сегодняшнего вечера он считал поведение Эда совершенно правильным, а отчего там происходят бунты и мятежи – не его ума дело. Его дело, как королевского духовника – молиться за короля и заботиться о спасении его души. А то, что душа Эда не окончательно погибла для церкви, получало свидетельство в щедрых вкладах и земельных пожалованиях монастырю, где были похоронены его «безвременно умершая возлюбленная супруга и единственный сын. Это свидетельствовало также и в пользу того, что Эд, каким бы грешником он ни был, все же верит в жизнь вечную и надеется после смерти встретиться с теми, кого потерял. А в остальном все просто. Как сказал апостол: «Соединен ли ты с женою? не ищи развода. Остался ли без жены? не ищи жены.»
