Авель выгреб пергаменты из затянутого паутиной тайника. Их покрывал толстый слой пыли, но ее можно стереть. И тогда откроется…
…»нечто дурное, способное бросить тень на ее память».
Думать об этом ужасно. Но Альберик сказал, что королева сама бы одобрила такой поступок… даже если бы ее оклеветали… если бы это пошло на пользу королю и королевству.
Несомненно, в этом виден промысел Божий. Сперва Господь внушил ему сделать этот тайник, который ему совершенно не был нужен, затем – добыть эти пергаменты, а затем – забыть о них, чтобы он их не сжег и не закопал. С тем, чтобы со временем он снова мог взять их в руки… и тайное стало явным. Промысел… и испытание… чтобы он, так чтивший королеву, сумел отверзнуть уста и разоблачить позор ее прошлого… ведь недаром Господь вел его своими путями. И потом, уговаривал он себя, королева ведь умерла, давно умерла, ей не будет больно… и Альберик сказал, что это необходимо, а он в таких вещах гораздо лучше разбирается… и, в конечном счете, это послужит для общей пользы…
Он решился.
Но, приняв решение, следовало поторопиться. Неизвестно, сколько времени Эд пробудет в Лаоне, но, ясное дело, не задержится. И Авель не стал медлить. Поутру, приведя пергаменты в должный порядок, Авель направился во дворец. Ждать ему пришлось до самого вечера – Эд с рассвета был на учениях, потом выслушивал каких-то тяжущихся сеньеров, потом еще где-то был – Авель не знал. К счастью, охрана никогда не чинила ему преград, и все время до вечера Авель просто продремал на пороге королевских покоев, так что вернувшийся Эд едва о него не споткнулся. Он этому не удивился – во-первых, потому, что теперь его вряд ли что-нибудь могло удивить, а во-вторых, он не так уж редко находил по возвращении Авеля в таком состоянии. Обедал, он, видимо, где-то в другом месте, а ужинать, похоже, не собирался. Жерар и слуги развели огонь. Жерар снова, как вчера, принес вина, снова попробовал его и поставил не стол. Авель следил за всеми этими действиями пообвыкшимся полусонным взглядом. Потом дернулся, как будто его ударили: вспомнил, зачем пришел. Теперь нужно было выждать, пока все уйдут. То, что он собирался сказать, предназначено было для одного лишь короля и более ни для одной живой души.
Когда они остались вдвоем (точнее, это он полагал, что они остались вдвоем, Эд вряд ли замечал его присутствие), он подошел к столу и выложил то, что принес. Эд не повернул головы в его сторону, он, вероятно, решил, что Авель собирается прочесть молитву, и не обратил внимания, что в руках у Авеля вовсе не книга.
– Девять лет назад, – запинаясь, начал Авель, – к нам в монастырь явился человек, назвавшийся паломником из Святой Земли. Только это был не паломник. Это был шпион Фулька…
То, что Авель сам, по собственной воле, решился начать разговор, было уже достаточно из ряда вон. Но Эд по-прежнему не смотрел на него. Однако ж сказал:
– И вы с Фарисеем убили его. Если ты решил покаяться, то опоздал. Я знаю.
– Но это было не все. Я обыскал труп… и нашел вот это.
Наконец Эд повернулся и увидел свитки на столе.
Авель продолжал:
– Я их спрятал… и никогда, никому… даже Фарисей не знает.
Тягостный вопрос повис в воздухе, но не прозвучал.
– И теперь… я… решил… прочесть.
И, убоявшись, что Эд просит, почему он так решил – а говорить об этом Авель не хотел – он приступил к чтению. Начал он с допросных листов, поскольку все должно было идти по порядку. Хотя это был самый большой раздел, Эд ни разу не перебил его, и Авель перешел к показаниям аббата и остальных. Процесс чтения всегда отнимал у него массу сил, как физических, так и умственных, и он был полностью сосредоточен на нем, не в состоянии отвлечься ни на что другое, так как иначе бы он обязательно сбился. Однако его подкрепляла уверенность, что он способствует исполнению Божьего промысла. Поэтому, хотя чтение длилось долго – он сам не знал, сколько, но долго, и голос у него сел от непривычного напряжения, он ни разу не сбился и не потерялся. И только когда записи, совершенно неожиданно для него, внезапно кончились, Авель поднял голову. И увидел глаза Эда.
