По направлению к совхозу прошла машина - золотистая покачивающаяся полоса ощупывала понизу стволы деревьев, дробясь в них.
- Твой главный поехал, - кивнул Китанин; он помолчал тем особым молчанием, когда решают, говорить ли дальше. - Поберег бы ты его директор: как-никак - инвалид. Легко ли весь день железными-то ногами махать?
- Не могу, Иван Маркелыч.
- Что так? Или не жалко?
- Не то слово. Ему скоро в полную упряжку запрягаться. - Тарас Константинович помедлил, объяснил: - На пенсию, Иван Маркелыч, собираюсь.
- Да нет будто, - в сомнении сказал сторож.
- Это как же нет? - Директор даже чуточку опешил.
- Не слыхать ничего про это.
- Ну и что же?
- Значит, и не собираешься. Пока - хотя бы.
Тарас Константинович заинтересовался.
- Это почему же? Разве обязательно должны говорить?
- А как же? Чего когда случиться должно - народ завсегда раньше знает. Ты сам посуди. Кого сымать будут - знают. Кого поставят - опять знают. Деньги когда меняли, помнишь? - за неделю все знали. Народ нынче, Константиныч, скажу тебе, - с ушами да с глазами пошел. Все слышит, все видит.
Китанин пошвырял веткой догорающие угли, спросил:
- Ты побасенку не слыхал такую? Опоздал солдат из отлучки. Да еще под градусом явился. Ну, его благородие и взъярился, дает взбучку. Туды-растуды твою, - как смел? Солдат ему и говорит: так что, ваше благородие, все едино - расформировывают нашу часть. Тот тогда - еще пуще. Кто тебе, болван, сказал? Бабы, отвечает, ваше благородие, сказали. На базаре. Зерна покупал, они и сказали. Ну, офицер-то не дурак был, - понял, да и сник сразу. Эх, говорит, дурья голова, - что ж не спросил, куда меня пошлют? Беги узнай.
Посмеялись; продолжая ворошить веточкой тускнеющие угли, Китанин убежденно сказал:
- Все одно, Константиныч, дома не усидишь. Хоть и на пенсию выйдешь.
- Почему же?
- Нутро у тебя не то. Тебя как завели, так и будешь крутиться. Пока пружина не откажет.
- Дома, Иван Маркелыч, не усижу, это ты прав. Какую-никакую работенку, а возьму, конечно. Хоть сторожем, к примеру, пойду.
- Сторожем ты не пойдешь - зря слово сказал.
- Почему?
- Моторный ты больно. Тебе кипеть надо, а не так, чтоб ходить-прохлаждаться.
- Кипеть на любом деле можно, - чуть менее уверенно возразил директор, но Китанин тотчас живо поддержал его.
- Это вот - верно. На любом деле можно - и ходитьпрохлаждаться, и с душой к нему. А когда с душой - и закипишь. Не вслух, так про себя. Когда с душой - тогда тебя все касаемо.
- Вот видишь, и договорились, - с каким-то внутренним удовлетворением усмехнулся Тарас Константинович и сладко зевнул - похоже, пора было домой собираться.
- Ты ложись-ка вон, Константиныч. - Китанин поднялся.
- А ты?
- Я-то нет, похожу до свету.
- А надо ли?
- Положено. Это вон, сказываю, Егорушкип: тот берданку свою из шалаша выставит, пульнет и опять дрыхнет. Да, признаться тебе, и люблю я это дело - по тишине походить. Подумать там чего...
Тарас Константинович заколебался, - Китанин надел ватник, закинул за плечо ружье.
- Иди-ка, иди-ка. На воле знаешь как спится? А чуть свет разбужу, вместе и пойдем. Там у меня овчинка, сенцо - во как тоже!
Все реже Тарас Константинович слышал это старинное и памятное для него словцо - тоже. Так прежде говорили у них в деревне.
- Ты, Иван Маркелыч, откуда сам? Здешний?
- Нет, хоть и не дальний. - Сторож на всякий случай пошвырял носком сапога погасший костер, теперь светили только высокие звезды. - Из Гусиного я.
- Так мы ж с тобой соседи! - поразился Тарас Константинович. - То-то, слышу, по-нашенски говоришь.
- А я тебя с мальцов помню. Ты меня не знаешь, а я - знаю.
Китанин сказал это без обиды, без упрека.
- Стыдно мне, Иван Маркелыч. Ты бы хоть намекнул когда!
- Чего стыдно-то? На тебе вон сколь висит всего: и знаешь, так позабыть немудрено, - рассудил сторож и половчее поправил ружейный ремень. - Ну, пошел. Спи, говорю, спокойно...
Он двинулся, сразу исчезнув в темноте; смущенно покряхтывая, Тарас Константинович на ощупь влез в шалаш, вытянулся на полушубке. К кисловатому душку свалявшейся шерсти примешивались свеже-горьковатые запахи земли, соломы, чего-то еще. Было удивительно тихо, и в тишине этой, в густой чернильной темени, задернувшей треугольник входа, Тарасу Константиновичу чудилось, что он слышит - не видит, а именно слышит, - как сосредоточенно стоят деревья, держа на весу живой и радостный груз плодов. Так, наверно, мать держит на руках уснувшего ребенка, прислушиваясь к его бесшумному дыханию и сама от сладкого волнения затаив дыхание же. Есть в тишине осенних садов своя отличительная особенность: в ней как бы разлито ощущение благости, зрелости, свершения, и что-то подобное этому, не умея определить словами, назвать, испытывал сейчас и Тарас Константинович, вглядываясь в темноту. Вот уйдет он на пенсию, - как-то высоко и беспечально думалось ему, - потом уйдет из этого вечного и прекрасного мира насовсем, а сады, дело всей его жизни, будут все так же цвести, плодоносить, служить людям, останутся его следом на земле...
