Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
Повесть
1
Диктор умолк на полуслове, будто захлебнулся, - изумрудный глазок приемника мигнул и погас.
Шаркая сразу потяжелевшими ногами, Тарас Константинович прошелся по комнате, длинно крякнул. Нет в мире покоя, черт-те что творится!.. Огорченно похмыкивая, он привычно скинул у порога расшлепанные войлочные тапки и так же привычно, не глядя и не наклоняясь, сунул ноги в разношенные, раз и навсегда зашнурованные туфли; ломко зашуршала на плечах болонья.
Директорский дом - директорским, впрочем, он назывался по старой памяти, Тарас Константинович давно уже занимал в нем одну комнату - стоял на самом взгорке. Отсюда, сверху, хорошо были видны синего, весеннего стекла Сура с желтеющим, недавно поставленным мостом через нее, черные, до сизости, поля и за ними, в шести километрах, - районный центр, раскинувшийся теперь, что твой город. Пестрела под солнцем разноцветная мозаика крыш с купами ветел, краснели два собора; тоненькой ниточкой, временами исчезая, обозначалась железная дорога, над которой двигался голубоватый дымок... Прислонившись спиной к стволу корявого вяза, Тарас Константинович молча глядел в низину. Там, в Суре, он впервые искупался шестьдесят с лишним лет назад, скинув на песчаной косе холщовые порточки. Один из этих пузатых соборов он с дружками сам когда-то закрыл, а второй и поныне несет свою колокольную службу. Вот так же, ненасытно, вглядывался он в низину, вернувшись с армейской службы - в длинной кавалерийской шинели, в сбитой на затылок краснозвездной буденовке и с новеньким партбилетом в кармане гимнастерки.
Ну, ладно - он своз доканчивает. А люди? А страна?
После минувшей войны рубец на сердце только еще тоненькой пленочкой покрылся - надави, и опять горячая боль брызнет, - а тут, гляди, до новой недалеко. Почему человек должен обязательно жить в ожидании беды?
Мысли-тревожили, как невынутая заноза, - стараясь избавиться от них, Тарас Константинович повернул назад, пошел по совхозному поселку, к садам.
Как человек настроен, так он и видит. Два новых двухэтажных красавца, облицованных белым кирпичом, обычно радовали - таким, двухэтажным, на городской лад, и представлялся в недалеком будущем весь поселок. Сегодня глаз невольно косился на лепившиеся рядом деревянные домишки, окруженные палисадниками и всякими сараюшками. Давно бы эти курятники снести надо...
Солнце висело недвижно прямо над головой; коричневая болонья на плечах раскалилась, воняла какой-то химией, - Тарас Константинович расстегнул ее, заложил руки за спину. На обочине дороги зеленела трава; на короткой привязи, вокруг вбитого колышка, взбрыкивал теленок с бессмысленно восторженными гляделками; на бревнышках, домовничая и наблюдая за внучатами, сидели бабки, многие из которых были, пожалуй, помоложе Тараса Константиновича. Он, сумрачно кивая, обходил стороной и их, и встречных, словно люди были в чем-то виноваты.
Может, все это потому, что другие, с кем все эти годы директорствовал, встречался на пленумах и водил, случалось, компании, давно сидят с удочками на реке, разводят "викторию"? На минуту Тарас Константинович представил, как он, поплевав на ладони, копает за домом грядку, обрывает, прищипывая ногтями, вьющиеся зеленые усы и, наконец, умильно любуется первой сорванной ягодой, перекатывая ее в руке... Нет, не манило его такое.
Из дверей школы понеслась ребятня - кто в курточках, а кто уже и в одних рубашонках, - обтекая Тараса Константиновича, как быстрая полая вода легко обходит старую почерневшую корягу.
- Здрасте, дядя Тарас!
- Здрасте!
- ...расте!
Пережидая, Тарас Константинович остановился, молча кивал ребятам. Когда-то из школьных дверей выходила его Маша - сначала молоденькая, с милыми ямочками на щеках, потом - постаревшая, виновато сияющая ему навстречу тревожными глазами. "Возьми, Тарас, тетради, что-то я нынче устала..." Школа тогда тут стояла другая - деревянная, низкая. Эту поставили уже после Маши - хлопотала о ней больше всех, а успела только увидеть, как под фундамент котлован рыть начали. Сейчас бы порадовалась и школе, и сорванцам этим...
