— Ты что?.. Эй?.. Что с тобой?
Харви шагнул к нему, взял противника за горло.
Он видел, как дергается его тело, одетое в смешную форму с погонами. Харви наслаждался. Губы его шевелились — странные слова сами вылетали изо рта.
Противник бился и царапал его.
— …Ты хочешь быть свободным, сокрушаешь рамки, бежишь от неизбежного, а Господь, посмеиваясь, воздвигает на твоем пути все новые барьеры, вместо преград селит в тебя угнетение, болезни, и, когда ты падаешь — выжатый, окровавленный и никому не нужный, — он говорит: «Смотри, как жесток этот мир, малыш, смотри, как много в нем правил и ограничений, как жадно борются за свой кусок люди…»
Противник ослабел и шевелился, как сонная рыба. Он был все еще жив.
— …Так говорит Бог, и ты плачешь или хочешь плакать, но не можешь, потому что устал и потому что все равно нет теплого очага, к которому можно подползти. Придется вставать…
Харви освободил правую руку и, вонзив большой и указательный пальцы в горло, выдернул горловое яблоко вместе с трахеями. Фонтаном брызнула кровь. Тело вывалилось из рук Харви и упало. Противник покинул его. Теперь он мог поселиться в любом другом месте, этот хитрый и злобный противник. Харви холодно обшарил все ящики стола. Пистолет Макарова и обоймы к нему. Кобура полетела в сторону. Восемьсот граммов металла он спрятал в отворот джинсовой куртки — окровавленной — и, никем не задержанный, вышел на улицу.
Мы будем жить в белом доме с колоннами на берегу серебристого озера. Помнишь, как это было? Вся терраса из стекла, мы пьем чай — он дымится, — а за прозрачной стенкой сонно падают в озеро кленовые листья. Или снежинки.
Ина собрала небольшую сумку, переоделась в черный спортивный костюм и, не заходя на фабрику, отправилась к Дмитровскому шоссе. В Москву. Я помню твой дурацкий клуб…
Я найду тебя, Одуванчик.
Этот автобус шел по серой ленте Дмитровского шоссе. Был он маленьким и желтым, аккуратным автобусом Львовского автозавода. Слегка оцарапанный добрый старый ветеран, каких много бегает по земной плоскости среди берез и сосен.
Желтый автобус, идущий в Москву, а внутри люди. По серой ленте. В бескрайнем пространстве.
На заднем вздрагивающем кресле сидел странный и неприятный молодой человек с распухшим почерневшим лицом.
Желтый автобус шел на юг, почти на юг по Дмитровскому шоссе, изредка останавливаясь. Пассажиры выходили изредка, их становилось все больше с каждой остановкой, и те, что сидели позади, чувствовали неладное.
Глаза у него нехорошие.
Остановка «Шолохове». Бабка в малиновом платке плюхнулась рядом с ним на сиденье, подтащив к ногам мешок картошки, неприятный молодой человек дернулся, как от удара. Казалось, он ненавидел всех, кто сидел в желтом автобусе, каждого, кто входил в него.
Маленький желтый автобус глотал русские дороги — и был он противником. Огромным желтым противником с глазами-фарами. Харви не сразу понял это, а когда догадался, то решил, что надо стерпеть. Это была еще одна хитрость противника, и он должен выдержать, каким бы ни было унижение, в этой грязной шумной коробке он должен выжить и доехать до конца.
Противники все входили и входили, и оборачивали к нему пылающие глазницы. А за окном исчезала Русь, теряясь в серых решетках и столбах, и где-то там, вдали, отплясывал Иванушка Скоморох безудержный танец свой.
И было ему видение, неприятному молодому человеку со стеклянным от напряжения взором. И видел он руки Скомороха Иванушки, и бубенцы, и облака над колпаком его. И слышалась песня, такая пронзительная и печальная, что не было сил слушать ее, и полз на культях по автобусу человек, черный, как земля, и рассказывал прибаутки, протягивая руку за подаянием. И был свет живой за окном — вечный и спокойный, — и вздыхала мать, подливая ему молока и утирая крынку, и словно не было никакого огня на этой земле, которую глотал сейчас, сотрясаясь в сочленениях, маленький желтый автобус.
Я — БОЕЦ.
Я — дитя этого города. Я — мертвый прохожий его. Улицы шатаются, дома — как пьяные. Я иду вдоль них, и я — воин. Кто это сделал со мной?
Разгадка в этом городе, я найду ее, обязательно найду. Я буду ходить по его улицам долго, как по лабиринту, я запечатлею в олове компьютерную схему старых московских переулков, я доберусь до его сердца и найду главного виновника моей болезни. Эту боль воспитали во мне. Пусть же воспитатель корчится в моих крючковатых пальцах, пусть лопнет его череп и сломанные ребра изорвут его легкие. Я знаю, что сердца у него нет, и поэтому драться мы будем долго. Даже весь разодранный и дырявый, он будет подбираться к моему горлу, он покажет свое настоящее лицо — ровное, бледное, с красными глазами монстра. Его следами покрыт весь город.
